— Лаборатория выявила уникальный способ преодоления русской защиты! — крикнул профессор Гендальфус, и — о, Небо! — что тут началось! Уже оглохший от рёва, ослеплённый бешеной радостью зала, великий проректор медленно поднял над головой сжатый, торжествующий кулак:
— Четверо из пяти! Четверо из пяти потеряли защиту полностью, полностью!
Зал взорвался и заревел. Занавеси на окнах взмыли, затанцевали, к зеркальному потолку подлетели стулья, зонты, разноцветные бумаги, а старинные клыкастые канделябры вспыхнули неожиданным розовым праздничным светом.
— Сегодня же! Сегодня мы начали вторжение! — профессор раскинул руки, словно пытаясь заключить в объятья всех, всех. — Наш милый мальчик Лео уже в Москве, он вооружён новым методом! Мы…
Профессор едва не задохнулся от горделивого восторга. Ведь именно ему, Гендальфусу Бенциану Бендрагону Тампльдору, суждено произнести эти долгожданные, эпохальные слова:
— Мы начинаем русскую войну, господа!
… И всё же предисловие будет неполным, если мы забудем упомянуть о других немаловажных событиях, свершающихся как раз в то время, пока проректор Гендальфус сообщал коллегам потрясающую новость. Во-первых, российская подводная лодка класса «Амур» вышла из порта города-героя Севастополь и взяла курс на Стамбул. Во-вторых, подполковник Воздушно-десантных войск Виктор Телегин, досрочно отправленный в отставку из-за одной неприятной истории, всё же подписал, хоть и без особой радости, полугодовой контракт с могущественной российской спецслужбой.
И, наконец, в-третьих. Пока юный волшебник Лео Рябиновский, с улыбкой припоминая концовку сложного атакующего заклинания, движется от «Мерседеса» ко входу в московскую школу № 1505, в другом районе Москвы два белобрысых отрока с боевыми автоматами наперевес уже замерли под чёрно-золотым знаменем с профилем графа Суворова. Вынесли из домового храма сияющие на солнце серебряные хоругви. И уже пробежали вдоль вытянувшихся на построении подростков вице-сержанты с красными грозными лицами, и рассветное солнце озарило золотого краба на лацкане Секретаря Совета безопасности, с улыбкой оглядывающего строй чёрных суворовских мундиров.
В Москве, навидавшейся на своём долгом веку всяческих тамерланов и наполеонов, было кому встретить Лео Рябиновского.
Но пока — «мерседес» с мягким шипением разворачивается по золотым от мёртвой листвы лужам, Лео движется в лучах московской осени по влажно блещущему асфальту. Он движется, как юный танк. Как дерзкий передовой всадник, позади которого разворачивается железный фронт нашествия. Как победоносный завоеватель и колонизатор. Лео любит свою внешность, свой интеллект, свои гены. Он молодой, он ранний: ранние усики, ранняя наглость в мохнатых очах. Талантливый колдун Леонард Рябиновский близится к празднично украшенным дверям, где его уже встречает директор школы — Нонна Семёновна Гантелина, измождённая, цепкая женщина с немного экзальтированным выражением глаз.
Земля славная! И урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдёт такое, что и разобрать нельзя: арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец…
У русских есть поразительные дни в самом начале осени, когда солнце перестало быть знойным, и вся сила его проявляется в такой необычайной ясности, что множеством золотых нитей точно пронизывает город, лучики прыгают по лужам, и блескучие тучи солнечных мошек роятся по стенам, ступеням, в арках проходных дворов и даже по граниту строгих ведомственных храмин. На просвет этого ясно-синего неба рябиновые гроздья Тайницкого сада полыхают так, что кремлёвские звёзды кажутся едва тлеющими.
В природе царствуют гладиолусы, эти непременные цветы маленьких торжественных школьников, а в воздухе господствует звонкая медь — в голосах повзрослевших за лето учеников, в колоколах Христа Спасителя, Иоанна Лествичника, Мартина Исповедника, где служат молебны к началу учебного года, в смешном дребезге колокольчиков, стиснутых в пальчиках крошечных первоклассниц, звонящих к началу занятий в тысяче московских школ. В этот солнечный, чистенький день даже старые глаза слепнущей уборщицы Марьи Степановны светились и оживали тёплыми воспоминаниями.
В этой-то чудесной Москве, в удивительных улицах Таганки, в маленькой английской спецшколе, в одном из классов на втором этаже — миленьком, голубовато-бежевом, отремонтированном на деньги богатых родителей, — было как-то особенно празднично. Может быть, потому, что дети уже стали очень, очень взрослыми четвероклассниками и старались вести себя прилично в новой классной комнате в новом «старшем» корпусе.
Дети расселись по партам, пригладили вихры, положили тетрадки в левый дальний угол стола, а карандашики с ручкой в правый дальний угол стола, а некоторые даже ручки сложили, совсем как советские школьники со старых цветных фотографий в пионерском журнале «Парус». На задней парте слева двоечник Коля Бублин с тяжёлым вздохом вытащил наушники из ушей и прилепил жвачку к стулу — в знак начала нового учебного года. На передней парте справа отличница Надинька Еропкина раскрыла тетрадку и на первой странице старательно, едва не высунув язык от усердия, написала: «Первое сентября. День знаний. Классная работа» — и нарисовала сбоку кленовый листочек.
Вместе с первой секундой десятого часа вошла новая классная дама — высокая, строгая, серо-фиолетовая.
— Здравствуйте, дети. Меня зовут Вера Кирилловна. «Гм, она вовсе не такая суровая, какой хочет казаться, — сразу подумала Надинька Еропкина. — Однако домашку придётся делать аккуратно, это факт. А может быть, и работу над ошибками».
