* * * Человечеству любо храбриться. Людям любо греметь и бряцать, и за это нельзя порицать, потому что пожалуйте бриться и уныло бредет фанфарон, говорун торопливо смолкает: часовые с обеих сторон, судьи перья в чернила макают.
Так неужто приврать нам нельзя между пьяных друзей и веселых, если жизненная стезя ординарный разбитый проселок? Биографию отлакируешь, на анкету блеск наведешь сердце, стало быть, очаруешь, душу, стало быть, отведешь. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
ТЕРПЕНЬЕ Сталин взял бокал вина (может быть, стаканчик коньяка), поднял тост, и мысль его должна сохраниться на века: за терпенье!
Это был не просто тост (здравицам уже пришел конец). Выпрямившись во весь рост, великанам воздавал малец за терпенье.
Трус хвалил героев не за честь, а за то, что в них терпенье есть.
- Вытерпели вы меня,- сказал вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал: "Ура!" Вот каковская была пора.
Страстотерпцы выпили за страсть, выпили и закусили всласть. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
О ПРЯМОМ ВЗГЛЯДЕ Честный человек должен прямо смотреть в глаза. Почему - неизвестно. Может быть, у честного человека заболели глаза и слезятся? Может быть, нечестный обладает прекрасным зрением? Почему-то в карател 1000 ьных службах стольких эпох и народов приучают правдивость и честность проверять по твердости взгляда. Неужели охранка, скажем, Суллы имела право разбирать нечестных и честных? Неужели контрразведка, например, Тамерлана состояла из моралистов? Каждый зрячий имеет право суетливо бегать глазами и оцениваться не по взгляду, не по обонянью и слуху, а по слову и делу. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
* * * Нарушались правила драки. Вот и все. Остальное - враки.
То под дых, то в дух, то в пах. Крови вкус - до сих пор в зубах.
В деснах точно так же, как в нёбе. На земле точно так же, как в небе,
сладкий, дымный, соленый, парной крови вкус во мне и со мной.
До сих пор по взору, по зраку отличаю тех, кто прошел через кровь, через драку, через мордой об стол. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
* * * Под этим небом серым, что дождиком сечет, контроль приходит верам, теориям - учет.
Смывает неумолчный дождь клочки газет, следы чернил, все то, что неумолчный вождь наговорил, насочинил,
и размокает, как сухарь, в потоках этих дождевых теоретическая старь, а до чего я к ней привык! Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
ВНЕШНОСТЬ МЫШЛЕНИЯ Мускулы мыслителю нарастил Роден, опустить глаза заставил.
Словно музыка сквозь толщу стен, словно свет из-за тяжелых ставен, пробирается к нам эта мысль. Впрочем, каждый мыслит как умеет. Гений врезывает мысль, как мыс, в наше море. Потому что смеет.
Кто нокаутом, кто по очкам ловким ходом, оборотом пошлым в быстром будущем и в тихом прошлом самовыражается. И по очкам, по академическим жетонам мыслящего определять ныне мы дурным считаем тоном.
Предложу иной критерий, свой: песенку с бессмысленным мотивом.
Вот он ходит, бодрый и живой, в толще массы, вместе с коллективом.
Все молчат, а он мычит, поет и под нос бубучит, тралялячит.
Каждый понимает: значит, мысль из немоты встает. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
В УГЛУ Мозги надежно пропахали, потом примяли тяжело, и от безбожной пропаганды в душе и пусто и светло.
А бог, любивший цвет, и пенье, и музыку, и аромат, в углу, набравшийся терпенья, глядит, как храм его громят. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
* * * Золотую тишину Вселенной, громкую, как негритянский джаз, записали на обыкновенной ленте. Много, много, много раз.
Сравниваю записи. Одна межпланетная тишина. Если дальше глянуть по программе тишина в заброшенном храме.
Эту тишину - погибший взвод, ту - законсервированный завод издают и излучают. Впрочем, их почти не отличают. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
ПОСАД Дома напоминали ульи, где вился рой чудес: не деревянные, как стулья древесные, как лес.
Не плотники - краснодеревцы, не спрохвала - благословясь, выкидывали те коленца, ту вили вязь.
Я этот город, словно сонник, прошел, перелистал, и каждый новый подоконник иным цветком блистал.
То ладаном, то палисандром шибало из окон, и каждый новый палисадник иначе огражден.
Брехали псы. Успешно пели большие петухи, пока в душе неспешно спели такие вот стихи. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
* * * Нелюдские гласы басов, теноров немужские напевы не люблю я таких голосов. Девки лучше поют, чем девы. Я люблю не пенье, а песню, и не в опере, в зальную тьму в поле, в поезде, в дали вешней, в роте и - себе самому. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
НОВЫЕ СЛОВА Ветер с севера - "Иван". Ветер с юга - "Магомет". В русском языке словам переводу, видно, нет. Ветер с севера сильней. Ветер с юга горячей. Не найти ни слов точней, ни значительней речей. Белой полосой едва обозначила Москва на асфальте переход, и веселый пешеход "зеброю" ее зовет. Я по "зебре" перейду, радуясь тому словцу. Может быть, и я найду что-нибудь Москве к лицу. Вот найти бы оборот, сказануть настолько метко, чтоб нечаянно народ подобрал, словно монетку, спотыкнулся, подобрал, много раз бы повторял. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
РУССКИЙ СПОР Русский спор про русский спорт и международный спорт, про хоккей и про футбол, кто и как вбивает гол, бывший гол, а ныне - мяч, не кончается, хоть плачь!
Спорит дом, и спорит двор. Спорщиков повсюду хор. Длится, длится русский спор, спор про спорт. Этот спор забыть помог русский спор: "А есть ли бог? Есть ли черт?"
Жены всем кричат в окно, что обед готов давно. Надо все же знать и честь. Надо все-таки поесть.
А Белинский есть не мог, не садился за обед, потому что, есть ли бог или нет, он решал, решал, решал с давних пор, а обед ему мешал кончить спор. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
НАТЯГИВАТЬ НЕ СТАНЕМ УДИЛА Натягивать не станем удила, поводья перенапрягать не станем, а будем делать добрые дела до той поры, покуда не устанем.
А что такое добрые дела, известно даже малому ребенку. Всех, даже основных адептов зла, не будем стричь под общую гребенку.
Ну что мы в самом деле всё орем? Где наша терпеливость, милость, жалость? В понятие "проступок" уберем, что преступлением обозначалось.
По году наказания скостим, и сложность апелляций упростим, и сахару хоть по куску прибавим и то в веках себя прославим. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.
* * * Последнею усталостью устав, Предсмертным умиранием охвачен, Большие руки вяло распластав, Лежит солдат. Он мог лежать иначе, Он мог лежать с женой в своей постели, Он мог не рвать намокший кровью мох, Он мог... Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог. Ему военкомат повестки слал. С ним рядом офицеры шли, шагали. В тылу стучал машинкой трибунал. А если б не стучал, он мог? Едва ли. Он без повесток, он бы сам пошел. И не за страх - за совесть и за почесть. Лежит солдат - в крови лежит, в большой, А жаловаться ни на что не хочет. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
КЁЛЬНСКАЯ ЯМА Нас было семьдесят тысяч пленных В большом овраге с крутыми краями. Лежим
безмолвно и дерзновенно, Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.
Над краем оврага утоптана площадь До самого края спускается криво. Раз в день
на площадь
выводят лошадь, Живую
сталкивают с обрыва.
Пока она свергается в яму, Пока ее делим на доли
неравно, Пока по конине молотим зубами,О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно! О граждане Кёльна, как же так? Вы, трезвые, честные, где же вы были, Когда, зеленее, чем медный пятак, Мы в Кёльнской яме
с голоду выли? Собрав свои последние силы, Мы выскребли надпись на стенке отвесной, Короткую надпи 1000 сь над нашей могилой Письмо
солдату Страны Советской.
"Товарищ боец, остановись над нами, Над нами, над нами, над белыми костями. Нас было семьдесят тысяч пленных, Мы пали за родину в Кёльнской яме!"
Когда в подлецы вербовать нас хотели, Когда нам о хлебе кричали с оврага, Когда патефоны о женщинах пели, Партийцы шептали: "Ни шагу, ни шагу... "
Читайте надпись над нашей могилой! Да будем достойны посмертной славы! А если кто больше терпеть не в силах, Партком разрешает самоубийство слабым.
О вы, кто наши души живые Хотели купить за похлебку с кашей, Смотрите, как, мясо с ладони выев, Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребем ногтями, Стоном стонем
в Кёльнской яме, Но все остается - как было, как было!Каша с вами, а души с нами. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
ГОСПИТАЛЬ Еще скребут по сердцу "мессера", еще
вот здесь
безумствуют стрелки, еще в ушах работает "ура", русское "ура-рарара-рарара!"на двадцать
слогов
строки. Здесь
ставший клубом
бывший сельский храм, лежим
под диаграммами труда, но прелым богом пахнет по углам попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет!
Здесь
ад
ревмя
ревет!
На глиняном нетопленом полу лежит диавол,
раненный в живот. Под фресками в нетопленом углу Лежит подбитый унтер на полу.
Напротив,
на приземистом топчане, кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит!
(Шепотом - как мертвые кричат. ) Он требует как офицер, как русский, как человек, чтоб в этот крайний час зеленый,
рыжий,
ржавый
унтер прусский не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, оглаживает,
гладит гимнастерку и плачет,
плачет,
плачет
горько, что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в нетопленом углу, лежит подбитый унтер на полу. И санитар его, покорного, уносит прочь, в какой-то дальний зал, чтобы он
своею смертью черной нашей светлой смерти
не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранца
наставляют
воины: - Так вот оно,
какая
здесь
война! Тебе, видать,
не нравится
она попробуй
перевоевать
по-своему! Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
ПРОЗАИКИ
Исааку Бабелю, Артему Веселому,
Ивану Катаеву, Александру Лебеденко
Когда русская проза пошла в лагеря: в лесорубы,
а кто половчей - в лекаря. в землекопы,
а кто потолковей - в шоферы, в парикмахеры или актеры,вы немедля забыли свое ремесло. Прозой разве утешишься в горе! Словно утлые щепки, вас влекло и несло, вас качало поэзии море.
По утрам, до поверки, смирны и тихи, вы на нарах писали стихи. От бескормиц, как палки тощи и сухи, вы на марше слагали стихи. Из любой чепухи вы лепили стихи.
Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал рифму к рифме и строку к строке. То начальство стихом до костей пробирал, то стремился излиться в тоске.
Ямб рождался из мерного боя лопат. Словно уголь, он в шахтах копался. Точно так же на фронте, из шага солдат, он рождался
и в строфы слагался.
А хорей вам за пайку заказывал вор, чтобы песня была потягучей, чтобы длинной была, как ночной разговор, как Печора и Лена - текучей. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
ХОЗЯИН А мой хозяин не любил меня. Не знал меня, не слышал и не видел, но все-таки боялся как огня и сумрачно, угрюмо нена 1000 видел.
Когда пред ним я голову склонял ему казалось, я улыбку прячу. Когда меня он плакать заставлял ему казалось, я притворно плачу.
А я всю жизнь работал на него, ложился поздно, поднимался рано, любил его и за него был ранен. Но мне не помогало ничего.
А я всю жизнь возил его портрет, в землянке вешал и в палатке вешал, смотрел, смотрел, не уставал смотреть. И с каждым годом мне все реже, реже обидною казалась нелюбовь. И ныне настроенья мне не губит тот явный факт, что испокон веков таких, как я,
хозяева не любят. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
* * * Я судил людей и знаю точно, что судить людей совсем
несложно только погодя бывает тошно, если вспомнишь как-нибудь
оплошно. Кто они, мои четыре пуда мяса, чтоб судить чужое мясо? Больше никого судить не буду. Хорошо быть не вождем, а массой.
Хорошо быть педагогом школьным, иль сидельцем в книжном магазине, иль судьей... Каким судьей?
футбольным: быть на матчах пристальным
разиней.
Если сны приснятся этим судьям, то они во сне кричать не станут. Ну, а мы? Мы закричим, мы будем вспоминать былое неустанно.
Опыт мой особенный и скверный как забыть его себя заставить? Этот стих - ошибочный, неверный. Я неправ. Пускай меня поправят. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
* * * Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, во Отца, Во голубя Святого Духа имя.
И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, И ежели ошибочка была Вину и на себя я принимаю. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
ПРО ЕВРЕЕВ Евреи хлеба не сеют, Евреи в лавках торгуют, Евреи раньше лысеют, Евреи больше воруют.
Евреи - люди лихие, Они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства, Скоро совсем постарею, Но все никуда не деться От крика: "Евреи, евреи!"
Не торговавши ни разу, Не воровавши ни разу, Ношу в себе, как заразу, Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала, Чтоб говорили нелживо: "Евреев не убивало! Все воротились живы!" Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
НЕМКА Ложка, кружка и одеяло. Только это в открытке стояло.
- Не хочу. На вокзал не пойду с одеялом, ложкой и кружкой. Эти вещи вещают беду и грозят большой заварушкой.
Наведу им тень на плетень. Не пойду.- Так сказала в тот день в октябре сорок первого года дочь какого-то шваба иль гота,
в просторечии немка; она подлежала тогда выселенью. Все немецкое населенье выселялось. Что делать, война. Поначалу все же собрав одеяло, ложку и кружку, оросив слезами подушку, все возможности перебрав: - Не пойду! (с немецким упрямством) Пусть меня волокут тягачом! Никуда! Никогда! Нипочем!
Между тем надежно упрятан в клубы дыма
Казанский вокзал, как насос, высасывал лишних из Москвы и окраин ближних, потому что кто-то сказал, потому что кто-то велел. Это все исполнялось прытко. И у каждого немца белел желтоватый квадрат открытки.
А в открытке три слова стояло: ложка, кружка и одеяло.
Но, застлав одеялом кровать, ложку с кружкой упрятав в буфете, порешила не открывать никому ни за что на свете немка, смелая баба была.
Что ж вы думаете? Не открыла, не ходила, не говорила, не шумела, свету не жгла, не храпела, печь не топила. Люди думали - умерла.
- В этом городе я родилась, в этом городе я и подохну: стихну, онемею, оглохну, не найдет меня местная власть.
Как с подножки, спрыгнув с судьбы, зиму всю перезимова 1000 ла, летом собирала грибы, барахло на "толчке" продавала и углы в квартире сдавала. Между прочим, и мне.
Дабы в этой были не усомнились, за портретом мужским хранились документы. Меж них желтел той открытки прямоугольник.
Я его в руках повертел: об угонах и о погонях ничего. Три слова стояло: ложка, кружка и одеяло. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
БЕСПЛАТНАЯ СНЕЖНАЯ БАБА Я заслужил признательность Италии. Ее народа и ее истории, Ее литературы с языком. Я снегу дал. Бесплатно. Целый ком.
Вагон перевозил военнопленных, Плененных на Дону и на Донце, Некормленых, непоеных военных, Мечтающих о скоростном конце.
Гуманность по закону, по конвенции Не применялась в этой интервенции Ни с той, ни даже с этой стороны, Она была не для большой войны. Нет, применялась. Сволочь и подлец, Начальник эшелона, гад ползучий, Давал за пару золотых колец Ведро воды теплушке невезучей.
А я был в форме, я в погонах был И сохранил, по-видимому, тот пыл, Что образован чтением Толстого И Чехова и вовсе не остыл, А я был с фронта и заехал в тыл И в качестве решения простого В теплушку бабу снежную вкатил.
О, римлян взоры черные, тоску С признательностью пополам мешавшие И долго засыпать потом мешавшие!
А бабу - разобрали по куску. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
БОГ Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Он жил не в небесной дали, Его иногда видали Живого. На Мавзолее. Он был умнее и злее Того - иного, другого, По имени Иегова... Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Однажды я шел Арбатом, Бог ехал в пяти машинах. От страха почти горбата В своих пальтишках мышиных Рядом дрожала охрана. Было поздно и рано. Серело. Брезжило утро. Он глянул жестоко,- мудро Своим всевидящим
