Вечереет. На террасе позванивают чашками, накрывая к чаю. Под древней березой, на скамье, сидят Кити и Александр Иваныч.
- Нет, Екатерина Ивановна, не говорите так; я не человек. Я живой мертвец, несчастная жертва рока. Жизнь вздымала на меня грозные бури, била меня в грудь волнами лютых бедствий. Погибающий пловец, я ношусь по океану бытия в утлом челноке. В детстве не знал я ни ласки, ни забот; несчастный отец мой, может быть, и любил меня, но лучше бы мне вовсе не родиться. Затем бесприютная юность, которую я сам загубил, предавшись пылким страстям натуры; наконец, последний жестокий удар безжалостной судьбы. Я - вечный раб. Все надежды, все мечты мои погребла навеки серая шинель.
На узорчатых ресницах Кити блеснули слезы.
- Александр Иваныч, зачем предаетесь вы таким ужасным мыслям? У вас талант.
Горькая усмешка шевельнула пушистые усы.
- Что талант, ежели жизнь моя безотрадна? Где я найду сердце, которое поймет меня? Кому я нужен?
Как минутный
Прах в эфире,
Бесприютный
Странник в мире
Одинок,
Как челнок,
Уз любови
Я не знал,
Жаждой крови
Не сгорал.
Сердце Кити стучало. Она подняла отуманенный долгий взгляд - на нее грустно смотрели большие синие глаза под белой фуражкой; загорелая рука, вздрагивая, обрывала василек. Невольным порывом Кити вскинула легкие свои руки; пальцы ее нежно скользнули по шершавому сукну. И тотчас, уронив платок, как птичка, полетела она аллеей.
Усталое солнце прощальным золотом затопило сад. Тихо, только в акациях резко пощелкивают стручки.
* * *
Ночь светла и прозрачна. Не спится Кити. Не раздеваясь, открыла она окно; внизу белый двор с амбарами и колодцем застыл в сонной, голубовато-зеркальной тишине. Месяц улыбнулся ей. Вздыхая, уронила прекрасную голову на тонкие руки, утонула недвижным взглядом в голубой пустыне.
Месяц, смеясь, уставился прямо в лицо белыми глазами; ночь сладко дышит в волосах то холодом, то теплом. А что-то теперь в саду? - и тихо, звякнув стеклянной дверью, вышла Кити на заднюю террасу.
Господи! Месяц хочет ночь сделать светлее дня; в его серебряном царстве, сияя, чеканится каждая ветка, каждый листик на старых липах, а внизу темные клумбы и рогатые кусты изнемогают, упоенные росой. Стрекозы в крапиве без умолку трещат; меж белых колонн пляшет летучая мышь; разрисованный пестрый сыч косо шмыгнул под крышу.
Что это? Кити узнала знакомый голос. Это он, Александр! Он творит стихи в эту волшебную полночь. Один, в саду.
Нет, не один! Чу! Засмеялся кто-то. Опять мерное чтение... И опять смех.
Шаль на плечах, - Кити порхнула лестницей вниз; не дыша, призрак ее скользит по сонному дому и беззвучно погружается в блеск и прохладу седых аллей. Месяц заколдовал тишину, и голоса в ней растворяются, как в морской воде.
- Стало быть, нашлась какая ни есть анафема и предала, значит, вас, Александр Иваныч?
- То-то, да. Ну, так слушай дальше... Только сперва надо горло промочить...
- В один секунд! Пашка! Садовник! Заснул? Стаканчик Александр Иванычу!
- Ничего, хорошо и так... Давай сюда полштоф... Всё едино... А теперь хлебцем... Так. Ну, вот, положил он мне руку на плечо и говорит: иди в солдаты, там себе прощенье заслужишь. Прощенье... какого черта? Девятый год ремнем мозоли натираю, а где оно, прощенье-то? Ну, да что! Дай-ка сюда... Эх!
- Не обессудьте уж на закуске-то, Александр Иваныч. Какая есть.
- Ладно... На Кавказе посолишь, бывало, себе язык, вот и закуска... А что-то мне спать хочется...
- Выпили маненечко, оно и клонит... А только мы так смекаем, Александр Иваныч, что вы недолго теперь под ружьем помаетесь, а, гляди, еще к нам в господа произойдете. С барышней-то нашей вы как есть пара...
- Что ты говоришь? А, барышня! Хо-хо! Видали мы... Мало в ней мозгу. Я, брат, с бабьем не люблю возжаться. Побаловать можно бы и с ней, да не стоит: худа больно... Я грудастых люблю... Эх, в Москве у нас, на Драчевке, была одна!
Лунной тенью, белой ночной бабочкой Кити мчалась через аллеи. Шептали ей вслед темные глухие липы и трепетные, серебристые тополя; два раза бузина цеплялась за шаль, и алмазные брызги падали с кустов, такие же чистые, как слезы Кити. Вот уже она наверху; на коленях припала к своему окну. Месяц побледнел и смутился; уже не глядит он на Кити и не ласкается к вздрагивающим плечам; только добрая ночь дышит в детский затылок еще ласковее и нежнее. Так и заснула Кити, разметанными черными кудрями закрывая пылающее лицо.
Месяц побледнел и растаял, почуяв вдали зарю. Переливаясь, запел пастуший рожок. Ласточка взвизгнула, взмыв над ухом у Кити. Ничто не потревожило ее мирного девического сна.
А в акациях до утра провалялся Александр Иваныч. Насилу Пашка-садовник растолкал его.
1910
ИЛЬИН ДЕНЬ
Всякую голову мучит свой дур.
Сковорода*
Василий обедал у Владимира. Они были помещики, соседи; оба молодые и неженатые. Василий смуглый, в черных завитках, Владимир длинноволосый и белокурый. Домик его выстроен был недавно из свежих сосновых бревен.
Отобедав, приятели вышли на крыльцо. Василий не любил чаю. Долговязый слуга его налил барину чашку из кофейника. Хозяин присел у самовара.
- А у меня от кофею голова болит. Выпил бы ты чашку со мной, Василий.
Василий вынул колоду карт.
- Чет или нечет?
- Чет.
- Проиграл. Не везет тебе.
Василий прихлебнул.
- Как это ты, Владимир, за границей от чаю не отвык? Ведь немцы его совсем не пьют.
- Нет, пьют, да тамошний чай мне не по вкусу. А в Веймаре я больше пиво пил.
- Чет или нечет?
- Чет.
- Проиграл опять.
- Ладно. И какой городок хорошенький этот Веймар! Весь в садах. Там проживал тогда тайный советник Гёте,** так у него в цветнике розанов бывала такая сила, что веришь, Вася, мимо пройти нельзя, так и захватит дух. Мы там в кегли играли. Немцы игру эту любят.
- И тайный советник с вами?
- Что ты, как можно: такой почтенный. Ведь ему лет восемьдесят было. Он и скончался при мне. Признаться, я хоть частенько видал его, а все как словно боялся: больно уж важный старик. Вот герр Эккерман*** был куда веселее.
* Сковорода Григорий Саввич (1722-1794) - украинский философ, поэт, педагог.
** Гёте - Гёте Иоганн Вольфганг (1749-1832) - немецкий исатель, автор трагедии "Фауст", мыслитель и естествоиспытатель.
*** Эккерман Иоганн Петер (1792-1854) - личный секретарь И. В. Гёте, автор мемуаров "Разговоры с Гёте...".
- А что?
- Он нам, бывало, что тайный советник скажет, все растолкует, да так, что лучше не надо.
Василий зевнул.
- Экая невидаль твой Гёте. Я каждую ночь с ним в пикет играю.
Владимир выпучил глаза.
- Да ведь он помер.
- Ну так что?
- Как что? Нешто мертвые могут в пикет играть?
- Стало быть, могут. А ты вот слушай: твой Гёте высокого росту, видный, так?
- Так.
- Лицо чистое, нос грушей, малость красноват. Ходит в халате с меховой опушкой, тут звезда.
- Верно. Откуда ты знаешь?
- Понюхай-ка табачку: гишпанский.
- Нет, вправду, как это ты?
Василий протягивал Владимиру табакерку с черепом на крышке.
- Опять ты меня Костей потчуешь.
Слуга в дверях встрепенулся.
- Каким Костей, что ты городишь?
- Ах, и вправду, вот вышло смешно! Это нянюшка покойная все адамовой головой меня пугала: вот Костя съест. А ведь твой Костя в самом деле похож на череп: желтый, костлявый и зубы скалит. Батюшки, что это? Да он настоящий череп!
Василий погрозил Косте мизинцем. Тот вытянулся у косяка.
- За то ему и прозвище Череп. Что же, табачку?
Владимир чихнул. Он пробовал удержаться и не мог. Сквозь слезы видел он желтое лицо Кости: оно кривлялось и казалось опять настоящим черепом. Василий тасовал карты. Но зазвенел колокольчик, послышалось ржанье, голоса, и Владимир очнулся.
Из крытого тарантаса вылез дородный барин. Взобравшись на крыльцо, он обнял хозяина.
- Дядюшка! Вы ли это?
- Я сам. Хоть я тебе не то чтобы совсем дядюшка, пуля в лоб, однако не чужой, а потому и заехал.
- Дядюшка, чайку. Да какими судьбами... А это мой друг и сосед Вася...
- Погоди, братец, не спеши. Мы с господином поручиком друг друга довольно знаем.
- Здравствуйте, Елпифидор Сергеич.
- Здравствуй, пуля в лоб. Что же ты, в отставке?
- Мы оба в отставке, дядюшка. Только я как абшид получил, вышел и в Веймар уехал, а он до прошлого года все служил.
- Так. Ну, а в карточки, небось, поигрываешь, а?
- Играю. Не угодно ли?
- Спасибо, пуля в лоб. Да с кем же ты здесь играешь?
- А вот с Владимиром.
- Со мной он играет, дядюшка, каждый день. Сто тысяч я ему проиграл.
- Сто тысяч?
- Да ведь это мы, дядюшка, так, от скуки, на орехи.
Василий усмехнулся.
- Вы один, Елпифидор Сергеич?
- Нет, не один, а с дочкой.
- С Проичкой? - Владимир кинулся к тарантасу. - Кузина! Проичка! Пробудитесь!
В тарантасе зазвенел смех.
- Не спит она, а туалет поправляет. Проичка, ты готова?
- Готова, папенька. - Головка в соломенной шляпке показалась было из тарантаса.
Василий протянул руку, но Проичка оперлась на ладонь Владимира и вспорхнула весело на крыльцо.
Все чинно уселись за столом.
- Пифик, трубку! - крикнул Елпифидор Сергеич. Откуда-то из-под тарантаса выскочил запыленный казачок с дымящимся чубуком.- Главного-то ты еще не знаешь, пуля в лоб. Ведь мы Москву бросили недаром. Теперь твои соседи.
- Как так?
- Ты Анну Ивановну помнишь, покойницу бригадиршу? Нет? Ну так она моей Проичке доводилась крестной и Чулково свое по духовной ей отказала. Три тысячи душ, дом с парком.
- Поздравляю, дядюшка, поздравляю.
- Наследство хорошее, - заметил Василий и спрятал карты.
Проичка прилежно кушала землянику.
- Ну, нам пора, пуля в лоб. Прощайте, господа. Ждем вас к себе обоих.
Тарантас отвалил. Василий глядел в глаза Владимиру.
- Так на орехи?
- Что?
- На орехи играем, говорю? Вот же тебе орехи.
Он вытащил из кармана целую горсть и рассыпал на столе.
Владимир недоумевал: подскочивший Костя начал выкладывать новые пригоршни. Волоцкие, грецкие, кедровые, миндальные завалили стол. Наконец, Костя выхватил кокосовый орех, ткнул в него пальцем и, осклабясь, на ладони поднес Владимиру. Вместо ореха был череп.
