Он давал мне почитать перепечатки загадочных для меня писателей и советовал мне, как и Ли Брекетт, которая тоже мне помогала, познакомиться с творчеством Джеймса Кейна, Дэшиела Хэммета и Раймонда Чандлера[5]. Нам с Брекетт всегда казалось, что стоит нам, шагая по улице, поднять глаза, как за полквартала впереди обнаружится Каттнер, входящий в библиотеку или выходящий из нее. Последний раз я видел его, когда мы на автобусе отправились в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Там, в огромной университетской библиотеке, Каттнер долго купался в море стеллажей, и на лице его играла блаженная и кроткая улыбка. Писал он постоянно, однако, к сожалению, не способен был хоть иногда привлечь к себе внимание громким воплем, как это когда-то делал я. Теперь пришла пора нам подойти поближе, присмотреться к неброским узорам на обоях и вытащить Каттнера на свет.
Просматривая содержание этого сборника, я, к своему ужасу, обнаружил, что не могу найти рассказа, который мог бы служить визитной карточкой автора. У Каттнера есть произведения серьезные, есть незамысловатые. Его нельзя причислить к авторам научной фантастики, юмористической фантастики или фэнтези, хотя он писал и то, и другое, и третье. Если бы он прожил дольше, то наверняка стал бы источником головной боли для критиков и библиотекарей, которые любят лепить на писателей ярлыки, чтобы аккуратно расставить по полочкам.
Каттнер и для самого себя был источником головной боли. Первый его напечатанный рассказ, «Кладбищенские крысы», был причислен к классике жанра сразу же после публикации в «Weird Tales», а ведь Генри тогда был еще подростком. Быстрая слава, которую принес ему этот рассказ, относящийся скорее к жанру «хоррор», но все равно блистательный, смущала Каттнера, и когда спустя годы кто-нибудь упоминал «Кладбищенских крыс», Генри погружался в тягостное молчание. Он вовсе не рвался стать этаким Лавкрафтом низшей лиги.
Долгое время он пробовал и испытывал свой дар. За эти годы он написал десятки ничем не примечательных рассказов для различных дешевых журналов, печатающих фантастику, пока однажды, пережив в себе Тома Смита, Джона Колье и Роберта И. Говарда, не воплотился в наконец-то состоявшегося Генри Каттнера.
Когда наступил переломный момент? Каким образом автор бульварного чтива превратился в писателя высшего уровня? Пожалуй, можно было бы сослаться на полдюжины рассказов, опубликованных в великолепном журнале Кэмпбелла «Unknown». Однако я лучше упомяну два других, опубликованных в «Astounding», по прочтении которых у нас глаза полезли на лоб и челюсти отвисли. Эти рассказы, «Твонк» и «Все тенали бороговы», мне особенно дороги, потому что почти сразу по завершении Каттнер дал мне их, чтобы я дома прочитал и изучил. Тогда я понял то, что теперь стало общеизвестным. Я держал в руках два рассказа, которые ярко выделялись на фоне всего написанного в этом жанре.
Тогда было трудно предугадать, какой толчок дадут эти рассказы другим фантастам. Однако и авторы с именем, и начинающие написали впоследствии в общей сложности около сотни подражаний. К этим подражателям я причисляю и себя. Глубоко сомневаюсь, что «Урочный час» и, если уж на то пошло, «Вельд» соскочили бы с валика моей пишущей машинки, если бы фантазия Каттнера не проложила им дорогу.
Все это очень печально, если вспомнить, как рано умер Генри Каттнер. У него было то, что мы все ценили и любили: бездна идей и любовь к литературе. Он не относился к тем легкомысленным циникам, что приходят в журналы или на телевидение в стремлении заработать по-быстрому. Ему было не по душе писать ради денег. Настоящее счастье для него заключалось в том, чтобы бродить по библиотеке, открывая для себя новых писателей и новые точки зрения на человека, предложенные психологами или другими учеными. Он успел начать экспериментировать с сюжетами, частично представленными в этом сборнике, его интересовало самосознание роботов, машинный интеллект и человек, потерявшийся среди этих машин.
Жаль, что он не дожил до времен Кеннеди — Джонсона — Никсона, когда компьютеры действительно вошли в человеческую жизнь, до тех невероятно противоречивых лет, когда мы ступили на Луну и робко стали подбираться к звездам. Каттнер, который, слава богу, был совершенно аполитичен, мог бы открыть нам глаза на тайны нашей политтехнологической цивилизации — на что нынешние «модные писатели» совершенно не способны, поскольку их болтает влево-вправо. Каттнер нигде не состоял, ни к кому не принадлежал. Он принадлежал всем нам. Хорошо бы в сегодняшнем мире, где все делится на черное и белое, правильное и ошибочное, было поменьше мейлеров[6] и побольше каттнеров…
Тут мы вновь возвращаемся к вопросу о том, почему имя Каттнера оказалось полузабытым поклонниками фантастики.
Безусловно, отчасти тому виной как раз его нежелание участвовать в политических спорах. Стоит упомянуть Воннегута, как тут же появляется добро и зло. Аналогично дело обстоит с Оруэллом. И с Хайнлайном, с Уэллсом и даже с Верном. Ведь, в конце концов, это же Верн придумал безумца Немо, зеркальное отражение безумца Ахава.[7] Немо скитается по миру, втолковывая принципы морали милитаристам, которые еще более безумны, чем он. Более того, Верн был величайшим проповедником гуманистических идей, он говорил: у вас есть разум, так используйте его, чтобы управлять своим сердцем; у вас есть сердце, так используйте его, чтобы управлять разумом; и у вас есть руки, чтобы изменить мир. Голова, сердце, руки — возьмите все это и воссоздайте Эдем.
