По временам, лёжа на жёсткой постели, он действительно пытался вспомнить. Ему теперь стало казаться, что он спрятал её тело. Та ночь представлялась ему калейдоскопом сумбурных, никак не связанных между собой событий. Вот он выходит из подъезда. Накрапывает дождь. Темно. Он идёт через сквер к остановке и садится в троллейбус. Люди шарахаются от него. Потому, что руки у него в крови, и кровь запеклась на рубашке и даже на джинсах (это когда он вставал на колени, когда нёс Анеле к дивану). Потом быстро-быстро мелькали цветные окна в огромных домах. Он бежал, будто кто-то гнался за ним. Он бежал к полосе заката — тонкой светлой полоске, исчезавшей за деревьями и домами. И чёрные крылья неслись над ним, били по глазам, со свистом рассекая воздух.
И вдруг он вспомнил. Да. Он не выносил её из дома. Он сбросил её с балкона, чтобы посмотреть, как эта кукла, эта прекрасная статуя разлетится на множество осколков.
Разлетелась. Да.
И именно тогда-то он и выбежал из дома.
(Когда его попросили подписать показания, он начал рассказывать им. Он рассказал, что Анеле, Акнел-Ленка была неживой. Она была такой хрупкой. Тонкая оболочка — а вместо крови бездонная тьма, вытекавшая лужей из маленькой дырочки в виске).
Тогда он поднял её на руки, вынес на балкон — балконная дверь была открыта, он точно помнит, ведь было жарко — и бросил её вниз. Бросил осторожно. Он слишком любил её.
А потом испугался и побежал вниз, чтобы собрать осколки. Перед подъездом было темно, сидели на скамейке какие-то парни, в кустах лаяла собака. Но осколков не было. Или они были слишком мелкими, чтобы увидеть их в полутьме. Или ночь, породившая златокудрую Анеле, просто взяла её обратно и растворила без остатка.
Он долго-долго искал их — светящиеся во тьме хрупкие осколки той, что любил больше самой жизни. Нет, больше смерти. Он ползал по траве, на пустыре, куда выводили собак. Нет, ни один лучик не блеснул во тьме. Солнце исчезло. Он убил её, и солнце погасло навсегда.
(— Ну, этот — точно готов, — сказал кто-то официальным голосом. — Даже если и подпишет — что толку? Ты посмотри на него…
И свет, бивший в глаза, вдруг погас.
Его вывели из тесной комнатки с грязными стенами, посадили в машину и долго-долго везли куда-то сквозь ночь.
Анеле, растворившаяся в ночи, была рядом. Теперь он знал это и тихо радовался. Они оставят его в покое. Она защитит его. Она простила его, давно уже простила.
Его привезли за колючую проволоку, в старый кирпичный дом с решётками на окнах. Помыли в огромной грязной ванне и дали поесть.
Ему стало теперь всё равно.
Жидкий холодный гороховый суп. Он хлебает его шумно, ни на что не обращая внимания. На стенках железной миски после супа остаётся жёлтая слизь.
Он смотрит внутрь себя, и потому окружающим его взгляд кажется бессмысленным.
Суп струйкой стекает из уголка рта, потому, что он не закрывает рта, когда жуёт. Ему всё равно.
Потом его ведут серыми коридорами, приводят в серую большую комнату, заставленную железными кроватями. Его укладывают, колют иголками и заставляют проглотить горсть таблеток. Неважно. Теперь это всё — неважно.
Анеле теперь с ним. Навсегда. Он стал частью Анеле-Ночи.
День перестал быть днём, ночь-ночью. И это больше всего печалило его в этом странном заведении, где в комнатах никогда не выключался свет.
Вернее, нет. День пропал. Наступила вечная ночь. И ОНИ — те, что считали его сумасшедшим маньяком — они знали это.
Он закрывал глаза и старался увидеть её той, прежней. Но видел лишь тёмное крылатое существо с бессонно горящими глазами).
Наверное, он умирал. Ему снова стал снится один и тот же сон: лодки на тёмной воде, и он стоит среди них, борясь с течением и стремясь удержать, во что бы то ни стало удержать ту, в которой лежала Анеле. Но это была не Анеле. Когда он отбрасывал простыню с лица — он видел в лодке свою жену. И отпускал лодку, и она, медленно покачиваясь, отплывала от него всё дальше, к тому берегу, на котором не было воспоминаний…
А однажды (то ли поздним вечером, то ли на рассвете) в курилке он увидел странного человека, шептавшего странные слова.
Он прислушался. И всё понял.
— Она была блондинкой? — спросил он.
— Нет, — ответил собеседник, смотрящий в себя. — У неё были тёмные волосы. И кожа тоже была тёмной.
— Ты убил её?
— Нет же, нет. Это она убила меня. Не понимаешь? Я всё бросил ради неё, всё отдал ей. А она сказала: всё, поиграли, и хватит. Возвращайся домой. У меня нет дома, я говорю. А она улыбнулась, и всё. Я ещё подождал. Она молчала. Тогда я ударил её. Она упала и не разбилась. Надо было взять молоток. Она ведь просто кукла, кукла. Внутри — пусто. Разбей — и нет её.
— Да, да, — торопливо кивал он, жадно слушая. — Анеле тоже была как кукла.
— Ты разбил её?
— Не знаю. Кажется, да…
(С тех пор их часто видели вместе — высокого худого, и низкого, мрачного. За ними числились недоказанные убийства. Когда их переводили в спецлечебницу, в документах было указано, что оба разговаривают друг с другом на перевёрнутом языке, так быстро, что разобрать невозможно. Они старались не спать по ночам, и говорили о каких-то разбитых статуях, одну из них звали Анеле, другую — Адюл).
А ещё один из них часто цитировал другому стихотворение Ахматовой, заканчивавшееся словами «Спокойной ночи, ночь».
Но врачи были не из тех, что читают Ахматову.
(Он умер ночью, в камере-одиночке, в карцере, куда сажали самых буйных и неисправимых. И когда это случилось, в карцере вдруг посветлело, и из осколков света соткалась прекрасная женщина. Анеле. Елена. Она вернулась за ним. Она взяла его мёртвую руку и повела его сквозь решётки и стены туда, где вечно светит солнце, и нет ночи, потому, что нет тьмы).
