Второй офицер встревожился:
— Двадцать восемь литров! — повторял он, — двадцать восемь литров!.. Да эти негодяи опустошат нам всю камбузу!.. И вероятно там осталось вдвое больше крыс, чем было убито… Но дайте срок! Я наведу порядок. Завтра опять охота, как и сегодня, но для того, чтобы иметь право на двойную, надо будет принести двенадцать крыс вместо шести…
Он думал перехитрить их. Да не тут то было! На следующий день вечером перед ним выложили на юте более тысячи крыс. На этот раз он ругался не хуже покойного Жана Барта.
— Ах они, анафемы, да будь они трижды прокляты! да это же невозможно! Да они нарочно разводят своих крыс, у них, должно быть, их целые склады, парки, заводы! Нет, так это не пройдет… Во-первых все это пьянство надоело мне: я не желаю иметь экипаж, пьяный со дня нового года до дня св. Сильвестра[18][19]. Поэтому, отныне надо будет выложить мне не шесть, не двенадцать, — не восемнадцать и даже не двадцать четыре, — а тридцать шесть крыс. — Вот тогда мы и посмотрим!..
— Тридцать шесть крыс! господа… не найдете в ящике с мукой!.. ни даже в нескольких усовершенствованных крысоловках! Впрочем, вы знаете, как охотятся наши матросы: ударами веревки или сапога… приемом крайне примитивным.
Тридцать шесть крыс… Двойную порцию за следующим ужином выпили только пять человек. А на следующий вечер только двое. Крысы становились недоверчивыми: три следующие одна за другой гекатомбы[20] вселили везде террор. — Коротко говоря, на после-завтра явился только один победитель, чтобы получить приз: некто — Шуф, — трюмовщик. Он принес тридцать шесть крыс, аккуратно прикрепленных за хвосты вокруг старого обруча от бочки, выпил не без триумфа и вернулся обратно в трюм, чтобы появиться оттуда через двадцать четыре часа с тем же обручем в руках и таким же образом разукрашенным.
Но с этого времени приключение принимает эпический характер.
— Господа, в течение шести недель Шуф-трюмовщик ежедневно ловил по три дюжины крыс и не пропустил ни одного дня. Сознаюсь, — это факт неправдоподобный, но он верен: я сам был тому свидетелем, вероятно, еще более изумленным, чем вы…
Шуф-трюмовщик был самым обыкновенным парнем: невелик ростом, но и не мал, ни глуп — ни хитер; впрочем, безусловно честный малый, пунктуальный, дисциплинированный, чистоплотный, но… в нем решительно ничего не было героического, напоминающего Эксмелина или Фенимора Купера. И все-таки этот парень, похожий на многих других, этот рыбак сардин, родом из Плугастеля и Конкарни[21], совершал семь раз в неделю безостановочно и неизменно подвиг, которым мог бы гордиться «Кожаный Чулок». Это превосходило самое пылкое воображение.
Однажды утром «Церера» бросила якорь у острова св. Елены. Как раз в это время я был занят подсчетом, что если один литр вина давали на четыре двойные порции, и если одна двойная порция — стоила 36 крыс, — то Шуф, по истечении года, выпил бы почти гектолитр вина и убил-бы тысяча девяносто пятую дюжину крыс; математически выходило так… Но как раз в это время, когда стклянки на борту пробили три двойных удара одинадцати часов, на мое имя пришел приказ собирать вещи и, без дальнейших проволочек, перебираться до полудня на «Юнону», находившуюся случайно в гавани.
Все было скоро уложено. Я уже ступил одной ногой в шлюпку моего нового фрегата, как вдруг ударил себя по лбу, — и быстро полез обратно по трапу «Цереры». Шуф и его крысы слишком заинтересовали меня, я не хотел покинуть Шуфа и его крыс без того, чтобы они не открыли мне своей тайны.
И так, я провалился в глубину трюма.
Шуф, сидя на бухте шкота, жевал табак.
— Шуф, — сказал я, — я выгружаюсь. Ведь мы оба были друзьями, не правда-ли? Ну, так, Шуф, скажите мне, прежде чем я уйду с борта «Цереры», — скажите мне, каким образом вы ловите ваших крыс?
Лицо Шуфа расплылось, как полная луна, и торжествующая улыбка раздвинула его щеки до ушей.
— Это, лейтенант, — произнес он, — это уже моя тайна! Тайна Шуфа!
— И вы мне не скажете ее, Шуф? Мне? Мне, вашему лейтенанту? Подумайте только, ведь я сейчас уношу ноги на эту грязнуху «Юнону», между тем как вы будете сладко поживать на борту нашей белоручки «Цереры».
Он умилился.
— Чорта с два, да будь она проклята! А ведь это верно, что вы говорите, лейтенант… Ну, так слушайте-ка… нет… честное слово, не могу я вам сказать!.. ей-ей — никак, то есть сегодняшний день, не могу… А вот, если попозже когда увидимся с вами опять, я да вы, лукавый его знает где… честное слово Шуфа, лейтенант, я вам тогда скажу.
И, торжественно подняв руку, он выплюнул черную слюну: ведь он жевал табак, Шуф.
Я говорил вам, господа, что все это происходило в 69-м году. Истории этой исполнилось теперь ровно 38 лет. Прошлой зимой, 25 декабря, мы пришли в Брест. Вечером, около пяти часов, когда мы отшвартовались, я поехал на берег и вдруг около Турвильских ворот встретил группу ветеранов, возвращавшихся подобно мне с работы.
И вот, один из этих ветеранов буквально бросается ко мне с раскрытыми объятиями:
— Командир, командир… это вы, все-таки, значит вы! Ах ты мать, пресвятая дева… Это я — Шуф.
Я сразу вспомнил его:
— Ты, Шуф… Чорт возьми!.. Шуф с «Цереры»! — (Вы знаете, как они любят, когда с ними говорят о прошлом) — Шуф, с «Цереры»… Шуф, который ловил крыс…
Он расцвел.
— Да, командир, а у вас чертовски хорошая память, однако… Вы даже помните и о крысах тоже… Ну, так послушайте-ка. командир, я вам скажу, как я их ловил-то, этих самых свинских крыс…
Меня охватило снова былое любопытство мичмана, точно старая «Церера» была еще на свете и стояла на якоре за молом с распущенными как флаги большими парусами.
— Посмотрим, расскажи-ка Шуф!
— Есть, командир. Можно сказать, что это была знатная выдумка. Никто ничего подобного еще не придумывал, уж поверьте. На «Церере», кок[22] всегда клал в суп соленое сало… немного староватое, немного заплесневелое… но все-таки не скверное, вы помните это тоже?.. За ужином я, Шуф, не ел моего сала, а так что я прятал его в сундучок… Для крыс, вы меня понимаете?..
