Фамилия нашего командира батальона Хазов. Подполковник. Волосы постоянно блестят от бриолина. Рябое лицо напудрено. Холостяк. Живет в офицерском общежитии.
Пришел он как-то в нашу казарму. Сура, как на грех, малярничал, панели красил. Хазов посмотрел, цвет ему больно понравился.
— Красить, — говорит. — Все красить в зеленый цвет.
А Суре только скажи… Он взял и огнетушитель в зеленый цвет выкрасил.
Однажды, в самые первые дни службы, я был посыльным в штабе. Вызывает меня Хазов в офицерское общежитие. Доложил я, как мог.
— Ступай, — говорит, — на кухню. Принеси кипятка.
И дает мне фляжку.
— Есть! — говорю. И бегом к повару.
— Подполковнику Хазову кипяток нужен.
Фамилия Хазова на повара никакого впечатления не производит, потому что кухня полкового подчинения, а не батальонного. Поворачивается он ко мне спиной, словно я бедный родственник, — дескать, своих дел по горло.
— Кипяток в котле. Черпак рядом…
Зачерпнул я…
Принес флягу Хазову. Поблагодарил он. Бриться человек собирается. Всего хорошего.
Пришел я в штаб. Через пять минут звонок. Ругается Хазов:
— Кто это мне бульон принес? Как фамилия?!
Оказалось, я котлы перепутал… Еле оправдался.
Вот кратко о моих командирах. Конечно, все они — гораздо более интересные люди. Но я их знал всего лишь со своей «кочки» простого солдата. И только мог догадываться о тех сложных и весомых делах, которыми они занимаются, об их душевных и нравственных качествах. Круг интересов каждого из них мне тоже был неведом.
Угол моего зрения замыкался между командиром отделения и старшиной роты, о котором я расскажу немного позднее. Даже взводный лейтенант Березкин, самый рядовой офицер, казался мне фигурой значительной. Ведь обратиться к нему я мог лишь с разрешения командира отделения.
Человеку далекому от армии невозможно ясно и глубоко представить себе солдатскую жизнь, как, предположим, невозможно представить любовь человеку черствому, никогда никого не любившему. Одним служба кажется чем-то серым и мрачным, другим — боевой выучкой и парадами. Я и сам не берусь определить солдатскую жизнь одним словом, но могу утверждать, что в ней, точно в калейдоскопе, встречаются самые неожиданные цвета и оттенки: от радостных до самых печальных.
Запомнилось одно чрезвычайное происшествие. Грянуло оно на втором месяце нашего пребывания в части.
В воскресенье проводился полковой лыжный кросс, причем для нас, новичков, дистанция была облегченная — пять километров. Старослужащие стартовали по другому марш руту, более сложному— через лес до Рыбьего озера и возвращались по главной дороге. Эту дорогу к полку называли «окном в Европу». Она связывала гарнизон с большой землей. По ней поступали новая техника, боеприпасы, продукты. Приезжали молодые солдаты, убывали домой отслужившие положенный срок. Дорога была красивая, и, как я убедился позднее, красивая не только зимой, но и весной, летом и особенно осенью, когда с тихим шелестом кувыркаются листья. Березы делаются золотыми, осины лиловыми, а елки остаются темно-зелеными. И кусты малины провожают дорогу до самой станции.
Это осенью…
А в день кросса дорога была гладкой, в бензиновых пятнах. Глубокие сугробы обнимали ее. На дороге, возле магазина Военторга, трепыхалась узкая ленточка, а выше — полотнище с надписью: «Финиш».
Большой широкоскулый сержант, уроженец Бурят-Монголии, пришел первым. Командир полка пожал ему руку и вручил кубок.
На другой день распространился слух, что сержант пропал. Поехал в увольнение на лыжах к девушке, которая проживала на станции, но к сроку не вернулся. Некоторые солдаты и сержанты полагали, что чемпион выпил лишнее, загулял и забыл, что служба ждет. Но когда к девушке приехал посланный на розыски офицер, он узнал: сержанта у нее нет. Сержант ушел в ту же ночь обратно в полк.
Стали искать его в лесу. Всем полком. Шли в пяти-шести метрах друг от друга. Потом Мишка крикнул:
— Смотри! Тут кто-то есть!
Было похоже, что лежит накрытое снегом бревно, на которое напялили ботинки. Отсюда виднелась крыша нашей казармы. Сержант замерз тогда, когда до спасения оставалось сто восемьдесят три метра.
Приезжали специально люди из округа. Картина, которую они установили, была примерно следующей… Сержант пустился в дорогу, будучи в нетрезвом виде. Торопился. И чтобы сократить путь, оставил дорогу и пошел лесом. Заблудился. Сломал одну лыжу. Провалился в ручей. Промокли ноги. Он пытался разжечь костер, но почему-то не смог. Тогда он пошел на одной лыже. Неуверенность в направлении заставила его долго петлять у гарнизона. Он трижды был в двадцати метрах от дороги, но потом опять сворачивал в глубь леса. Обессилевший, он уснул и замерз.
Сержант сам виноват в своей гибели… Мы это понимали. Но все равно было немножко жутко от сознания того, что лес, который мы знали лишь с одной, внешней стороны (красивый лес!), оказался жестоким и коварным.
К счастью, происшествия подобные случались крайне редко. Гораздо реже, чем в гражданской жизни. У нас были другие заботы. Свои, солдатские!
Мы часто собирались в курилке, где стоял вместительный ящик с махоркой. И рассказывали разные истории из «гражданки». Истории выдавались такие, что порою трудно было отличить правду от вымысла, да мы и не пытались это делать и были благодарны рассказчикам, как дети за сказку.
Если приходилось говорить мне, то я всегда начинал с экзаменов в МГУ, со злосчастного компаса и непослушной стрелки — с печального события, когда старик поставил мне тройку.
Двадцать три балла оказались не проходными. На Сретенке мне попался военкомат. Я пришел к начальнику 2-й части и сказал, что хочу в армию. Это была правда. Святая. Домой я не хотел!
Симпатичный капитан, разглядывая меня, понимающе спросил:
— Куда поступал?
— В МГУ.
— Ясно…
И тут объяснил, что не может выполнить мою просьбу. На действительную службу призывают по месту жительства. Но выход есть. Не закрыта разнарядка в два училища. В Ленинградское пехотное. И в пожарное Красносельское.
— Подумай, — сказал он.
Я повторил, что мне бы лучше солдатом.
— Подумай, — улыбнулся он. Ему нужно было обеспечить разнарядку.
Я выкурил сигарету и выбрал пехотное… Через день получил воинское предписание, проездные документы, суточные…
Поздно ночью я уехал из Москвы пассажирским поездом, в общем вагоне. На полке, самой верхней, багажной, где я лежал, было душно. Кто-то пытался водрузить мне на ноги детскую коляску. Я чертыхался, потом уснул… Спал неудобно. Утром выяснилось, что я все-таки делил полку с коляской.
Достав из чемодана полотенце, спрыгнул вниз. У туалета торчала очередь. Решил, что умоюсь где-нибудь на остановке…
Зверски хотелось есть. Девчонка на нижней полке лузгала семечки. Платье у девчонки из желтого вельвета. Ей не больше восемнадцати. Личико маленькое, с узким подбородком. Глаза глубокие. А волосы такие темные, что лицо кажется белым, как снег. Она смотрит на меня с любопытством ребенка. И я смотрю на нее. Рядом сидят старые тетки в одеждах неопределенного цвета. И от этого желточерная девчонка выигрывает. И в вагоне от девчонки светлее. Она лузгает семечки и прячет шелуху в большой карман платья.
