И все же Надя резко повернулась и пошла.
— Надя! — вслед ей крикнул Леша. — Ты куда? Где это отделение? Где?!..
Немного времени прошло.
К дому Леши подкатила санитарная машина.
Нет, она не была похожа на скорую помощь. Это был крытый фургон, а то, что она санитарная, выяснилось только после того, как из нее вышли трое крепких ребят в белых халатах.
Надя была с ними.
Они поднялись по узкой лестнице (такие уж лестницы спешно строились в этих домах) на третий этаж. Позвонили. Открыла та же соседка. Увидела молодых людей в белых халатах, Надю. Испугалась, но не удивилась нисколько.
— Проходите, проходите… Прошли.
Общая квартира. И снова высыпали в коридор дети. Один, два, три, четыре — сколько же их? Женщина быстро загнала их в комнату.
Квартира была на две семьи. Леша и его дочь жили в боковой комнате.
Дверь была заперта изнутри. Ключ торчал с той стороны. Надя постучалась.
— Леша! — сказала она как можно спокойнее. — Леша! Это я, Надя!
— Чего тебе? — раздался злой голос Леши. — Чего надо?
— Открой дверь.
— Я сегодня гостей не принимаю, — ответил Леша. — День у меня нынче не приемный. Поняла?
— Леша, открой, — сказала Надя. — А то взломаем. Я тебя по-хорошему прошу.
— Иди ты!.. — Леша ответил долгой и замысловатой руганью.
Санитары терпеливо ждали. Ребята они были опытные. Всякого насмотрелись.
— Леша, — сказала Надя. — Открывай. Хватит валять дурака! Открывай, слышишь?..
За дверью, вперемешку с руганью послышался шум — что-то Леша передвигал поближе к двери, что-то там гремело, падало.
Санитары смотрели па Надю.
— Давайте, — сказала Надя. — Хватит эту волынку тянуть.
Санитары только этого и ждали.
Они вполне профессионально навалились на дверь. Но дверь не поддавалась.
А Леша кричал оттуда, из комнаты:
— Сволочи! Гады! В дурдом захотели спрятать! Не выйдет! Живым все равно не дамся! А тебе, Надька, никогда этого не прощу! Стерва ты последняя! Шкура продажная! Купили тебя, сука! Депутатша!
Санитары достали какой-то железный прут, просунули его в щель.
Надя стояла молча.
Нашло вдруг на нее такое ко всему безразличие. Ломают дверь, и пускай. Кричит он там, за дверью, и ради бога. Пусть кричит. И злость на Лешку пропала.
Дверь рухнула, опрокинув шкаф, который подпирал ее. Санитары ворвались в комнату. Надя вошла за ними. Но комната была пуста.
Распахнута балконная дверь. Все в комнате перевернуто. Посуда битая. Оборванная занавеска над балконной дверью висит…
…Леша лежал на асфальте, лицом вниз, неудобно подвернув руку, чуть завалившись на бок. Никого вокруг него не было.
Упал он во двор.
Надя успела заметить, что во дворе женщина снимала белье, простыни с длинной веревки, да так и замерла, с места не сдвинулась.
А простыни в безветрии висели неподвижно, белые, сохнущие, наверно, быстро под таким палящим, слепящим, безжалостным солнцем.
Надя сидела в комнате Леши.
Закат за окном. Света она не зажигала. Шкаф, наверно, санитары к стенке поставили, а так все осталось, как было. Битая посуда в угол сметена.
Сидела Надя ближе к балкону, и была у нее возможность впервые оглядеть эту комнату, но она в окно смотрела.
Вошла соседка. Помолчала в дверях.
— Чаю с нами не выпьете? — спросила она.
— Спасибо, — сказала Надя. — Чаю выпью.
Они пили чай за большим круглым столом — Надя, эта женщина, а звали ее Клава, и четверо ее ребятишек. К чаю было печенье, и варенье то было, в блюдечках.
Ребятишки все уже знали, и чай был невеселый.
— А муж-то где у вас, Клава? — спросила Надя.
— На Севере, в Самотлор подался, — сказала женщина. — Вот, говорит, заработаю, как надо, и вернусь… Уже третий год что-то зарабатывает…
— А деньги-то на ребят шлет? — спросила Надя.
— Временами… — усмехнулась женщина. — Какие там деньги… Ребята без отца растут…
— Адрес у вас его есть? — спросила Надя.
— Ну, есть… — женщина помолчала. — Не надо мне ничего… Вы не обижайтесь… Я понимаю, вы по-хорошему хотели… А Лешки нет… — Она отодвинула чашку. — Все какой, а человек хороший был… Вы уж не обижайтесь… Мы его тут все жалели. Вот. И молодой еще… Ему и сорока не было…
Ребятишки слушали маму сонно, но с интересом, и на эту тетю незнакомую, невеселую, которая ни варенья, ни печенья не брала и даже к чашке чая не притронулась, смотрели во все слипающиеся глаза, но тайна была — это уж точно.
— Жалко вам Лешку? — спросила Надя.
— Чего там — жалко… Эх, Надя…
— Мне — нет, — сказала Надя. — Чем так жить, уж лучше с балкона… Ведь ничего за душой не осталось… Работать не мог, побирался… Лиза его на свои копейки кормила, да он и не ел ничего… А вы — жалели… Ну, что молчите?
— Молодая вы еще, Надя… — сказала Клава, — Горя, слава богу, настоящего не видели… — Клава встала. — Ребята, спать, спать… Засиделись…
Ребята вставали неохотно.
Они вместе с Надей укладывали ребят, две кровати, одна раскладушка, а самая маленькая, Настя, она на диван легла, уже раздвинутый, застеленный — с матерью она спала.
— Вы тут останетесь? — спросила Клава.
— Да, у Леши, — сказала Надя. — Мне только мужу надо позвонить, как он там… У меня у самой дочке три года.
— Правда? — оживилась Клава. — А звать-то как?
— Лена.
— А телефона у нас нет, мы от продовольственного звоним, если что. Но только знайте, у продовольственного телефон не работает. Там трубку оборвали. Вы к аптеке лучше идите, там у них есть свой телефон.
— Если Лиза появится, вы ее никуда не отпускайте, — сказала Надя. — Вы ей не говорите, что я здесь, ладно? Я скоро.
У продовольственного магазина, еще ярко освещенного, толпились люди.
Надя сразу все поняла, потому что общий разговор смолк, и все — а это были ребята из Лешиной команды — смотрели на нее, как она шла к телефонной будке.
Трубка там и в самом деле была оборвана.
А между тем все эти ребята к ней приближались. Нет, не были они пьяные. Выпили свое, вечернее. Да и повод был.
Надя хорошо знала таких ребят: курточки нейлоновые-силоновые, челочки, волосы до плеч, но были и другие ребята, в старых плащах, и никакие не длинноволосые, а кое-как подстриженные, кое-как одетые — вечерние магазинные люди. Околомагазинные.
Надя решила ничего не решать. Как будет, так и будет. Тем более что снова на нее накатила эта волна безразличия ко всему, и ни страха, ничего.
А ребята приблизились вплотную.
— Поминки справляете? — спросила Надя. — Чего ж на улице?
— А негде, — сказал парень в красном шарфе. — Может, к вам пойдем?
— Можно, — сказала Надя. — Это можно.
— Смотри! — усмехнулся товарищ его (а было их человек десять, пятнадцать, двадцать — в темноте не разберешь). — А ты не боишься? Мы тебе Лешку не простим.
— Иди-ка сюда, — сказала Надя. — Ты, кто за «мы» говорит.
— Ну что? — подошел мужик лет сорока, держался он твердо. — Что тебе? Лучше всего мотай отсюда.
— Нет уж, — сказала Надя. — Поминки так поминки.
Она сняла кепку у этого парня, открыла свою сумочку и высыпала, выкинула все, что у нее было. Пустила по кругу. И кепка эта, ржавая, пошла по кругу, из рук в руки, и сыпали в нее, выгребая карманы, все, что было — мелочь, рубли.
— Ребята, — спросила Надя, помахивая оборванным телефонным проводом. — вот интересно, кому эта трубка отдельно от телефона нужна? С марсианами, что ли, разговаривать?
— Только тише, — говорила Надя, входя в квартиру. — Тут маленьких полным-полно. Тише…
И за ней человек двадцать тихо вошли, а некоторые даже разулись для тишины.
В комнате Леши было темно. Единственная лампочка без абажура перегоревшей оказалась.
Сидели на полу, у стен, на кровати — все бутылки и еду какую-то поставили па стол.
— Сейчас, — сказала Надя, — я сейчас.
Она пошла па кухню и вывернула там лампочку, вернулась, поставила шаткий стул, лампочку ввинтила. Теперь комната озарилась, хотя и слабо, но все уже были видны. И тихо было, никто бутылок не касался.
Сидели, стояли.
Надя впервые разглядела лица — не все, не сразу, но как-то общо они все смотрелись. Печаль была.
— Стаканов-то нет… — сказал кто-то.
— Это мы сейчас, — сказала Надя. — Это просто…
…Вошла Надя вместе с Клавой — они принесли капусту, хлеба, колбасы, огурцов и всякой безразмерной посуды — и банки из-под соков, и кефирные чистые бутылки, и стаканы, и рюмки, и две пивные кружки, каким-то непонятным образом оказавшиеся в этой семье без мужика, — все они прихватили. И Клава даже скатерть захватила, с бахромой, белую, с цветами.
— Помянем, — сказала Надя, когда разлили. — Помянем.
Выпили. Помолчали.
— Не верю я тебе, — сказал парень помладше. — Зачем ты сюда нас позвала?
— Брось… — остановил его другой, тот, кто Наде советовал уйти. — Брось. Прекрати.
— А откуда я знаю, она сейчас милицейскую машину подгонит — и привет! — сказал тот, в красном шарфе.
— Пускай подгонит, — сказал кто-то из угла. — Какая разница…
— Ты… — сказала Надя, обращаясь неизвестно к кому, — Ты… Шпана ты, и все. По своим законам людей меришь. Да неохота мое тут с тобой разговоры говорит!.. Пей уж лучше…
Выпили.
— Может, кто тост скажет? — спросила Надя. — А то я могу.
— Ну, скажи, — сказал кто-то из полутьмы этой. Скажи, за Лешку.
Надя молча вертела в руке баночку из-под какого-то сока. Ребята ждали, слушали. Пили и без тостов.
— Ребята, вот все вы, я, мы… — сказала Надя. — Есть какая-то идея, ради чего стоит жить? Хорошо, пускай не ради идеи. А тогда — для чего? Потеря ли мы что-то все! Мне плевать, когда вообще говорят… В коммунизм из книжек верят средне, мало ли что можно в книжках намолоть… А я верю, что ничего лучше не придумали, и лучше вас, ребята, нет на свече людей! И хуже вас тоже нет… Вот я за это противоречие с вами выпью, хотя все вы — руки кверху! И Лешка струсил!.. И ты на меня не ори! Струсил! Перед жизнью — дешевка! Советские мы все, таких больше на земле нет. То, что он с балкона сиганул, — тоже поступок, я его понимаю, но… Чего вы все суслики перед жизнью!
— Ты за всех не распоряжайся, — сказал кто-то.
— Я за всех не распоряжаюсь. — Надя встала. — Я вообще никакой вам не начальник. Мне просто интересно, кто следующий, за Лешей. Кто? Я не хочу, чтобы вы помирали — не от водки, конечно, а каждый день помирали не от чего! Вот, мне рассказывали, как поймали немцы наших. И у нее коса была длинная, светлая. И с ней любимого человека тоже поймали, в сарае лежали они. Всю ночь. А после ее на косе повесили и его. А она сказала — вы послушайте! — я нецелованной помру за наш СССР. Длинная была коса, раз на двоих хватило, косы этой…
— Красивая история, — сказал кто-то (опять «кто-то», поскольку не разберешь кто).
— За жизнь поговорим? — сказала Надя. — Я — пожалуйста.
— Давай за Лешу поговорим, — тот же голос.
— Я уже все про него сказала. — Надя отхлебнула глоток. — Все.
— Все, да не все…
— Тогда сам говори, — сказала Надя. — Если только по совести.
— А это уж не твое дело. У тебя — своя совесть, у Лешки — своя, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Ты к свету подойди, не люблю в темноте разговаривать. К лампочке поближе, так и в глаза посмотреть можно.
— Лешка — человек, — сказал парень, держась за лампочку, хотя она была уже горячая, но он ее касался пальцами. — А ты… Ты — тоже человек, я вижу… Ты говоришь, Лешка сдался, ушел вот так… Но вот ты — депутат, ты — власть, ты — все.
— Я не депутат, — сказала Надя. — Ты же знаешь.
— Ты тут за советскую власть нрава качала, как будто мы какие-то белогвардейцы… Ты — советская власть?
— Да, — сказала Надя. — На данном отрезке времени.
— Она своя девка, — сказал кто-то. — Оставь ты ее… Выпьем…
— Я никакая вам не своя, — сказала Надя храбро. — Я… — Тут она заплакала, лицом упала на стол и плакала, и ребята молчали.
Лицом вниз, она запела, заговорила:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью. Куда ж
еще идти солдату, Кому нести печаль свою?
Пришел солдат в глубоком горе
На перекресток трех дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой,
Хотелось выпить за здоровье,
А вот пришлось за упокой.
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт…
— Надя, — сказала Клава, — пошли ко мне, я тебя уложу.
— Нет, я тут посижу, — сказала Надя, оглядывая ребят, но никого не видя. — Я тут уж… Ладно?
— Как хочешь, — сказала Клава, — А то пошли, а ребята сами посидят…
Ребята посидели бы сами, и никто их не гнал, но раздался такой длинный, такой тревожный звонок в дверь, а потом еще и ногами кто-то стучал, и кулаками.
Открыла дверь Клава.
Лиза стояла в распахнутом красном пальто, рядом — Славка.
Лиза прошла к комнату отца. Никого не видя. Прямо к Наде.
— Здравствуйте, — сказала она. — Добрый вечер.
— Лиза… — только что и нашлась сказать Надя.
— Вон отсюда, ты! Вы — вон! — сказала Лиза. — Вы! Ты! Вон!..
Все, кто были в комнате Леши, кроме Клавы, может быть, были на стороне Лизы, и все встали, и окружили Надю, как тогда около магазина.
А она голову на локти положила, лицо приподняла и внимательно на Лизу смотрела, и на Славу тоже, но потом снова голову на руки положила, ненадолго, в полной тишине, а потом встала.
— Появилась? — спросила Надя. — Или сон все это?
— Явь, — сказал Слава. — Реально все, Надежда Тимофеевна.
— Ну и хорошо, — сказала Надя. — А то я тебя заждалась.
— Слава! — Лиза кричала. — Уберите ее отсюда!
— Все, — сказала Надя. — Поминки кончились. Ребята, подымайся кто как может. А кто не может, пускай товарищи подсобят.
А Надю ребята эти подгоняли к балкону. Шли на нее, к балкону. Молча шли…
— Уходи по-хорошему, — сказал ей пожилой. — Плохо тебе будет.
— Ну, давай! — сказала Надя, отступая к балконной двери. — Я милицию звать не стану. Не бойся. Ты себя не бойся.
Парень в красном шарфе достал нож. Лиза и Слава остались притертые, к стене. Парень, пьяный, уже шел с ножом на Надю. Она ждала.
— Ну, бей, — сказала Надя. — Бей.
Пока парень этот нож свой направлял, Надя отхлестала его по щекам. Раз, два. Еще раз.
И нож отобрала, очень спокойно. Сложила — он оказания очень удобным в руке, ореховая рукоятка. Теплая.
А ребята, собравшиеся на поминки, как-то незаметно смывались. Один за другим.
Остались только Лиза, Слава и Клава, да стол этот неприбранный. И нож у Нади в руке. Она его раскрыла.
Длинный нож, тонкий.
На студии телевидения Надю повели поначалу в гримерную.
Она не сопротивлялась — куда вели, туда и шла. Коридоры, коридоры — пластик, лампы дневного света, а он вовсе и не дневной, а жесткий, холодный.
Коридор бесконечен.
Зеркало.
Надя рассматривала себя. Ничего, все как следует. Причесалась, кофточка розовая, воротничок из-под нее белый.
Так, все как надо, и она не обращала внимания на то, что ее чуть подмалевали, слегка подкрасили, что текст на столе гримерном лежал — всего две страницы, две странички печатного текста, очень аккуратно выполненного — все буквы разглядишь.
Тот парень, который отвечал за нее, за ее выступление, вертелся тут же, и суета его Надю раздражала.
Гримерша спросила:
— Вам тон посветлее?
— Спасибо, — сказала Надя. — Все замечательно. Пошли.
В разных домах в этот час светились телевизоры. Светился он и у Кости, он сидел, ждал…
— Слово предоставляется знатной работнице, кавалеру ордена «Знак Почета», кандидату в депутаты Верховного Совета СССР Надежде Тимофеевне Смолиной.
Это был местный «Голубой огонек». Столики стояли с бутылками боржома и лимонада, и ведущие очень весело расхаживали между столиков, приглашая к разговору выбранных людей, а люди эти, выбранные, вели себя скромно, и неловко им было пить боржом, кофе и что-то говорить развеселым голосом.
— Итак, Надя, вы наша гостья, — сказала дикторша телевидения, присев к Наде за столик. — Что бы вы хотели сказать вашим избирателям, вы, самый молодой наш депутат?
— В Первомайском районе, — сказала Надя, — вы наверно, знаете, где это, есть свалка, общегородская.
Дикторша, сидевшая рядом, попыталась переменить тему, но Надя взяла ее за руку и продолжат говорить — прямо в камеру.
— Как тебя зовут, девушка? — это она у дикторши спросила.
— Светлана Бодрова, — сказала дикторша.
— Ты где живешь? — спросила Надя.
— На проспекте Коммунаров, — ответила дикторша.
— Значит, тебе, Света, повезло, — сказала Надя.
— Вот, — сказала дикторша, — сейчас споет наш московский гость…
Камера двинулась к московскому гостю, который был уже готов запеть и микрофон держал в руке.
— Песня про Волгу, — объявила дикторша. — Волга — это колыбель…
— Надя пошла вслед за ней, забрала микрофон у певца и пошла на камеру.
Песни споем потом, — сказала Надя. — После, товарищи. Я тут впервые, на «Голубом огоньке», и тут веселья мало, конечно, но раз уж меня позвали и я пришла, то я не кофе пить тут буду и песни слушать — это после; я по другому поводу. Вы меня выдвинули в депутаты, спасибо вам, — Надя поклонилась. — Вы эту камеру, — это к телевизионщикам, — вы ее поближе, а то, я знаю, плохо слышно будет… Вот, товарищи, я коротко скажу. В Первомайском районе свалка, на весь город позор. Туда все, извиняюсь, за выражение, дерьмо свозят. А завод но переработке всего этого — через четыре года предполагают строить! Понимаете! Четыре года! За эти четыре года чего только там ни случится! Я уже не говорю, что дети там. Так вот, товарищи, я вас призываю, через телевизор, в субботу, то есть завтра, всем туда прийти, кто с чем, и уничтожить все это, всю эту свалку, извиняюсь, дерьма. Лучше всего с утра. Я там буду, товарищи. И жду всех. Спасибо, как говорится, за внимание…
