— Ну?
Минуту-другую Боуэрман не отвечал. Наконец медленно сказал:
— Я старик. Есть вещи, от которых я получаю удовольствие; есть и другие, вроде сегодняшней музыки, которые удовольствия не доставляют. Но в любом случае я могу распознать гений, когда встречаю его. Существует сто шарлатанов, сто ниспровергателей традиций, которые думают, что создают что-то значительное. И только сто первый — творец, человек, смело шагнувший в будущее.
Он помолчал, потом продолжил:
— Да, я распознаю гений, когда его встречаю. Он может мне не нравиться, но я его узнаю. Груин, кто бы он ни был, — гениален. Музыка завтрашнего дня…
Он опять замолчал, и Левин снова ждал, не прерывая паузу.
— Не знаю, удастся ли твоя авантюра или провалится. Скорее всего удастся — но лишь благодаря тебе самому. Ты владеешь искусством заставлять публику принять то, что ты ей даешь. У тебя талант к успеху. Ты окружил Груина загадкой — как я полагаю, это часть твоей кампании в прессе?
Он пронзил Себастьяна взглядом.
— Я не стану вмешиваться в эту кампанию, но скажи мне одно: Груин — англичанин?
— Да. Как вы узнали, Боуэрман?
— В музыке национальность угадывается безошибочно. Да, это русская революционная школа, но… но как я сказал, национальность определяется безошибочно. И до него были пионеры — люди, которые пытались сделать то, что совершил он. У нас есть английская школа музыки:[6]Хольст, Воан-Уильямс, Арнольд Бакс. По всему миру музыканты ринулись к новому идеалу — ищут Абсолют в Музыке. Этот человек — прямой наследник того паренька, которого убили на войне, — как его звали? Дейр, Вернон Дейр. Многообещающий был мальчик. — Он вздохнул. — Интересно, Левин, скольких мы потеряли в этой войне?[7]
— Трудно сказать, сэр.
— Не смею подумать. Да, не смею подумать. — Он поднялся. — Я тебя задерживаю. Понимаю, у тебя куча дел. — Слабая улыбка осветила его лицо. — «Гигант»! Полагаю, вы с Груиным сыграли небольшую шутку. Все приняли как должное, что Гигант — это Молох[8] Индустрии. Они не видят, что настоящий Гигант — та крошечная фигурка, Человек. Личность. Человек, который преодолел каменный век и железный. После того как рухнет и умрет цивилизация, он проложит путь сквозь еще одну эру, Ледяную[9], и поднимется к новой цивилизации, какая нам и не снилась.
Он широко улыбнулся.
— Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что нет на свете ничего более смешного, более жалкого, более абсурдного и притом совершенно изумительного, чем Человек.
И уже в дверях, держась за ручку, добавил:
— Удивляет одно — что приводит к появлению существ вроде этого Гиганта? Что его порождает? Наследственность формирует его… окружение его отшлифовывает и доводит до завершения… секс его пробуждает… Но есть кое-что поважнее. Это то, что его питает.
Фу-у, фу-у, фу-у!
Человечьим духом пахнет.
Я ему кости истолку,
На завтрак хлеба испеку[10].
Гигант жесток, Левин! Монстр, поедающий плоть и кровь. Ничего не знаю о Груине, но, ручаюсь, он кормит своего Гиганта собственной кровью и плотью, а может, еще и чужой… Их кости перемалываются на хлеб Гиганту…
Я старик, Левин. У меня свои причуды. Сегодня мы видели конец, а я хочу знать начало.
— Наследственность — окружение — секс, — медленно проговорил Левин.
— Да. Именно так. Но я надеюсь, ты расскажешь мне не только это.
— Думаете, я знаю?
— Уверен, что знаешь.
Наступила тишина.
— Да, — сказал наконец Левин. — Знаю. Я бы рассказал вам всю историю, но не могу… Тому есть причины.
Он медленно повторил:
— Есть причины.
— Жаль. Было бы интересно.
— Как сказать…
В мире Вернона существовало только три действительно важных человека: Няня, Бог и мистер Грин.
Были, конечно, горничные. Первым делом Винни, потом Джейн, и Анни, и Сара, и Глэдис — это те, кого Вернон мог вспомнить, но было множество других. Горничные подолгу не задерживались, потому что не могли поладить с Няней. В мире Вернона их можно было не брать в расчет.
Было также некое двуединое божество Мама-Папа, которое Вернон упоминал в молитвах, а также связывал с ними переход к десерту. Они представлялись Вернону смутными фигурами, пожалуй, красивыми, особенно Мама, но опять-таки они не принадлежали к реальному миру — миру Вернона.
В мире Вернона существовали только очень реальные вещи. Коврик в детской, например. В зелено-белую полоску, довольно кусачий для голых коленок, с дыркой в углу — эту дырку Вернон исподтишка расковыривал пальцем. Или стены детской, на которых лиловые ирисы бесконечной чередой оплетали что-то такое, что иногда было ромбиками, а иногда, если очень долго смотреть, — крестами. Вернону это казалось очень интересно и немного загадочно.
Возле одной стены стояла лошадка-качалка, но Вернон редко на ней качался. Он больше играл с плетеным из прутьев паровозиком и плетеными грузовиками. Был у него низкий шкаф, набитый довольно потрепанными игрушками. На верхней полке лежали более хрупкие вещи, с которыми разрешалось играть в дождливую погоду или когда Няня бывала в особенно хорошем расположении духа. Там была Коробка с Красками и Кисточки из Настоящего Верблюжьего Волоса и кипа листов с картинками для Вырезания. Там же были все те вещи, про которые Няня говорила, что от них только грязь и она их терпеть не может. Одним словом, самые лучшие вещи.
