— Нет, правда, жаль, что так случилось с твоей машиной.
— Ладно, я сама виновата.
— Может, сходим куда-нибудь вдвоём, чтобы немного развеяться?
— Куда?
— Ну, вон, хотя бы, — он кивнул на рекламный плакат премьеры модного мюзикла. — Ты там, наверное, ещё не была?
— Нет.
— Тогда я тебя приглашаю.
— Спасибо.
— Это значит, что ты согласна?
Я кивнула.
— Отлично. Тогда я закажу билеты и в скором времени скажу, когда и как. Можно мне прийти к вам?
— Приходи, конечно. Мои родители всегда рады тебя видеть.
— А ты? — он пытливо заглянул мне в глаза. — Ты будешь рада?
Я опустила взгляд, но кивнула. Он наклонился ещё ниже, чуть помедлил, и, не встретив сопротивления, поцеловал меня.
— Ладно, я пойду, — я отодвинулась.
— Доброго дня тебе.
— И тебе.
Миновав переход, я увидела, что Макс всё ещё стоит около своей машины и смотрит в мою сторону. Я помахала ему рукой, он махнул в ответ и сел в свой «БМВ». Я отвернулась и направилась к арке, ведущей на ту сторону нашего дома, куда выходили двери подъездов.
— Ну, что с тобой делать, Женя? Хоть нанимай тебе телохранителя. Хорошо, что Макс оказался свободен, да добрые люди телефоном поделились, а то так бы и сидела на улице даже без куртки? До воспаления лёгких?
— Кончай кудахтать, мать, — прервал мамино возмущение папа. — Жива, здорова, и слава Богу.
— Меня обокрали, и я же виновата! — воспользовалась я возникшей паузой. — Что мне теперь, на улицу не выходить? Между прочим, у меня и правда голова болит и нос заложен!
Я не врала, хотя головную боль связывала скорее с изменением погоды, чем с простудой — завтра-послезавтра обещали понижение температуры до нуля, а то и до минуса, а я, как гипотоник, была изрядно метеозависима. Но нос у меня действительно заложило.
Мама вздохнула, глядя на меня с сожалением, как на неразумного ребёнка. Отношение как к маленькой меня раздражало, но было неистребимо. Папа, когда я однажды пожаловалась ему, что мама до седых волос будет считать меня нуждающейся в опеке, ответил, что я смогу претендовать на взрослость, только если начну «самостоятельную жизнь».
То есть, если найду работу или выйду замуж.
— Иди, полежи, — сказала мама. — И прими таблетку.
Я кинула на отца выразительный взгляд, и он мне подмигнул. В это время в гостиной зазвонил телефон, и он, как сидевший ближе всех, снял трубку.
— Алло? Сейчас, — он протянул трубку мне. — Тебя.
— Алло, — я взяла трубку и прижала её к уху. — Алло!
В трубке стояла тишина. Не было слышно даже чьего-нибудь дыхания, или каких-либо ещё шумов.
— Говорить будете?
Ответом мне были короткие гудки. Я передала телефон обратно папе и пожала плечами:
— Бросили трубку. Знаешь, кто звонил?
— Не знаю. Голос был какой-то гнусавый, — он нахмурился, нажал на кнопку и нахмурился ещё больше. — Да это же с твоего смартфона звонили. Так, быстренько набирай оператора, пусть блокирует. А потом сразу в банк. Давай-давай, нечего резину тянуть.
Он был прав, и я со вздохом подчинилась.
Оказавшись в своей комнате, я бесцельно побродила от стены к стене. Головная боль усиливалась, настроения заниматься чем-либо не было никого, и я склонялась к тому, что мама всё-таки была права. Надо лечь пораньше, авось завтра всё пройдёт. И начнётся ещё один пустой день.
Должно быть, плохое самочувствие располагало к самобичеванию, но настроение становилось чем дальше, тем депрессивнее. Не только мама была права, папа тоже был прав, когда говорил, что девице, сидящей на шее у родителей, пусть даже у весьма состоятельных родителей, претендовать на взрослость не приходится. Раньше моим оправданием была учёба, но теперь универ окончен и… что дальше? По идее, надо искать себе место и худо-бедно, но начинать обеспечивать себя самой. Но если работать по специальности, я могла бы устроиться разве что учительницей русского языка и литературы, однако о такой перспективе мне и думать не хотелось. Не то беда, что мало платят (в конце концов, из квартиры меня никто не гонит, и личный счёт, что папа завёл на меня в день моего совершеннолетия, регулярно пополняется), а то, что никакого желания заниматься с детьми я не чувствовала. Напротив, встречаясь на улицах с хулиганистыми подростками, я испытывала лишь чувство беспомощности и старалась обойти их по широкой дуге. Мысль, что придётся отвечать за три десятка таких же, наводила на меня тихий ужас.
И о чём я думала, когда поступала на филологический? Да ни о чём. Просто экономика и менеджмент, на которые меня толкал папа, привлекали меня ещё меньше. А молодёжная тусовка, в которой я тогда вращалась, была, как ни странно, достаточно интеллектуальной, и знание литературы в ней скорее приветствовалось. И до окончания универа была ещё целая жизнь.
Конечно, не обязательно работать по специальности. Папа предлагал устроить меня на какую-нибудь непыльную должность если не у себя в фирме, то у своего старого друга и делового партнёра, который уж конечно не откажет в такой пустяковой услуге. Беда только в том, что офисные должности меня тоже не привлекали. Я и сама понимала, что просто «слишком много хотеть кушать», но сил взять себя за шкирку и выпнуть на какую-нибудь полезную деятельность в себе не находила. А чтобы заняться чем-то более интересным, нужно было хотя бы решить, что же мне, в конце концов, интересно. Но какого-то увлекающего меня хотя бы хобби как-то тоже не находилось.
Вот и получается, что я — не более чем бездельница-мажорка, не способная больше ни на что, кроме как тусить по клубам и тратить родительские денежки. Заработанные, между прочим, горбом и потом. Эх, нужно было не боевые навыкы у Петра Викторовича просить — даже если сработало, на кой они мне? А что-нибудь полезное. Хоть поэтический дар, например. Ну да, может, я бы много им и не заработала, но печаталась, писала тексты хотя бы знакомым для их музыкальной группы, и родители мной бы гордились. Не бизнес-вумен у них дочь, но всё-таки талант имеет.
