— Мать, я тобой просто восхищаюсь — ты потрясающе говорила с Форсом. Ты была с ним на равных!
— Учись, сынок. А то спрятался за мамкину юбку, а ведь ты уже не маленький.
— Ну, за это я только что уже поплатился.
— Каким образом?
— Ну, как же. Вот вы сейчас с Форсом все так замечательно обговорили, а мне там вроде бы и места нет.
— Отчего ж? Ты, например, можешь сейчас отвезти меня в ближайшее интернет-кафе.
— Так. А зачем?
— А затем, чтобы отправить Астахову вот это, — и Тамара положила перед сыном две фотографии: Евгении — первой жены Астахова, и Кармелиты.
— …Вот, перешлем ему эти фотографии и небольшое анонимное письмецо. А потом он сам ко мне прибежит с расспросами.
Антон не мог оторвать взгляда от двух фотографий — старой черно-белой и новой цветной.
— Боже мой, они и в самом деле чертовски похожи! — он даже не заметил, как свел в одной фразе Бога и черта. Зря свел и зря не заметил…
Войдя в кабинет Баро, Форс застал могучего цыганского барона с игрушечным медвежонком в руках. Да, этот изнывающий от горя, от беспокойства за жизнь родной дочери, снедаемый постоянным волнением, не спавший несколько суток мужик нашел в старых игрушках своей Кармелиты ее любимого медведя. И уже не мог больше с ним расстаться. Хотя бы с ним…
— Есть новости? — с надеждой в голосе встретил Баро гостя.
— Рыч снова вышел на связь. Требует денег.
— Скажи ему: деньги будут, я собираю.
— И сколько вам еще потребуется для этого времени? — Форс выдержал удивленно-недобрый взгляд Баро. — Господин Зарецкий, поймите, я спрашиваю не из праздного любопытства — Рыч торопит.
— Понимаю… Скажи, что деньги будут через два-три дня. Астахов оказался благородным человеком и обещал мне помочь.
— Астахов? Вы обратились к нему? Помнится, между вами была вражда. Не могу поверить, что вы переступили свою собственную гордость и обратились к нему.
— Да я к черту лысому обращусь, лишь бы только спасти мою дочь!
— Понимаю…
— Слушай, Леонид, а почему с нами на связь все время выходит Рыч, а не этот Удав — он же у них за главного?
— Не знаю, я ведь не Удав. Я могу только предполагать…
— И что же ты предполагаешь?
— Очевидно, Удав — это как бы их мозг. А такие люди никогда ничего конкретного не делают сами.
— Значит, Рыч — шестерка Удава? Интересно, давно ли он с ним связался.
Неужели еще когда работал у меня… Нет, не понимаю все-таки, как же он мог?
Ну, одно дело еще украсть золото — но девушку, ребенка! Как?..
Форс спокойно дождался конца монолога и так же спокойно ответил:
— Вы не заплатили за золото. Удав затаил злобу. Теперь он требует в два раза большую сумму.
— Да что ж он за человек такой, а?
— А вот этого не знает никто.
— А я узнаю. Я найду этого Удава и своими руками его разорву! И не дай Бог, если с моей дочерью что-то произойдет! Не дай Бог…
— Многие хотели бы его найти, но не удалось это пока еще никому.
— Ладно, Леонид, иди. Если Рыч снова позвонит — скажи ему, что деньги будут через два дня.
— Хорошо, — Форс собрался уходить.
— Постой. И скажи ему, чтобы с моей девочкой все было в порядке… А то… А то… Все! Иди!
Форс ушел, Баро же зарылся лицом в мягкого плюшевого медведя.
Астахов висел на телефонах, собирая наличные для Баро по всем банкам Управска и округи. А Олеся тут же в офисе работала на компьютере, когда по электронной почте пришло для Астахова письмо "высокой степени важности". Не кладя трубку, бизнесмен попросил своего любимого бухгалтера все ему распечатать, сам взял вылезающий из принтера лист бумаги, глянул в него… и вдруг, не прощаясь, на полуслове повесил трубку.
Из письма на Астахова смотрели две фотографии — его первой жены Жени и дочери Зарецкого Кармелиты. Настолько похожие друг на друга, что не сразу можно было и различить, кто где.
Под фотографиями было всего несколько строчек текста: "Николай Андреевич! Я надеюсь, вы понимаете, что это сходство не случайно. На этих двух фотографиях — мать и дочь. Кармелита — ваша дочь, господин Астахов.
Долгие годы от вас это скрывали, но настал час узнать правду… Если вам нужны доказательства, поговорите с вашей женой. Доброжелатель".
Олеся все смотрела на своего начальника и любимого. Судя по его лицу, случилось что-то ну очень необычное. Астахов перечитал письмо несколько раз и молча положил листок перед Олесей. Она тоже прочла и подняла недоуменный взгляд на адресата. Тот только пожал плечами. Потом стал нервно ходить из угла в угол.
— Ничего не понимаю. Бред какой-то. Да и не привык я верить письмам с этой милой подписью "Доброжелатель". Кармелита — моя дочь? Как это?
— Коля, подожди, давай попробуем разобраться. У вас с Евгенией была дочь?
— Нуда, я же рассказывал тебе — они обе умерли при родах.
— Или все-таки — не обе…
— Да, надо, видно, поговорить с Тамарой.
— Подожди, а при чем здесь Тамара?
— Ну как же, она ведь была акушеркой. Тогда как раз ее дежурство было, когда Женя рожала. Понимаешь, уж она-то точно знает, умерла моя дочь или нет.
— Ах да! Ты же говорил, что Тамара присутствовала при родах твоей первой жены… Вот это да! — Казалось, Олеся была поражена не столько самой новостью, сколько возникшими у нее новыми предположениями.
— Олесь, пойми меня правильно, мне надо поговорить с Тамарой с глазу на глаз. Я боюсь, что это будет очень серьезный разговор…
Рука подошел к связанному Рычу, пнул его ногой и помахал пакетом с пирожками.
— Жрать хочешь? А то девчонка отказалась. Рыч с заклеенным скотчем ртом только мычал в ответ.
Рука достал из пакета один пирожок, отклеил скотч и сделал вид, что готов покормить Рыча, но в последний момент убрал пирожок подальше, дразня пленника.
— А зачем тебе есть, Рыч? Тебе есть уже и не надо.
— Надо. Мне силы нужны. Чтобы, когда все это кончится, до тебя добраться!
— Из всего этого, Рыч, первым кончишься ты. Так что тебя если и кормить, то только на убой! — Рука усмехнулся собственной шуточке и снова заклеил Рычу рот. Потом еще пару раз от души пнул его ногой и ушел, оставив пленника валяться посреди подземелья.
Тамара вошла в свою комнату, увидела там Астахова с принтерной бумагой в руках и все поняла. Она ждала этого разговора, сама его спровоцировала и поэтому была готова сыграть свою роль.
— Коля, ты же говорил, что мы с тобой только соседи. Что же ты тогда делаешь в моей спальне? Объясни.
— Это ты мне кое-что объясни, — Астахов протянул бывшей жене листок с распечатанным письмом.
Тамара пробежала глазами так хорошо знакомое ей письмо и очень натурально изменилась в лице, изобразив ужас.
— Откуда это у тебя?!
— По электронной почте пришло, — Астахов подошел к ней вплотную. — Это правда?
Теперь Тамара, для пущей натуральности, играла женщину, которая пытается соврать и выкрутиться:
— Нет, нет, ну это же просто бред какой-то… Коля, ты что, доверяешь анонимкам?
— Значит, это неправда?
— Ну, не совсем. О, Господи!.. — Тут был один из самых ответственных моментов в актерском развитии Тамариной роли. — Ладно, рано или поздно ты все равно узнал бы об этом. Лучше, если я расскажу тебе сама. Ты лучше сядь, Коль, сядь.
— Я хочу знать правду. Кармелита — моя дочь? И вот наконец Тамара перешла к образу женщины, которую вынудили во всем признаться:
— Да, — она несколько театрально взмахнула рукой. — Кармелита — твоя дочь…
В голове Астахова все перемешалось. И, чтобы как-то переварить эту кашу, он попросил Тамару:
— Тамара, пожалуйста, повтори.
— Кармелита — твоя дочь! — женщина мастерски сорвалась на крик.
— Значит, моя дочь не умерла тогда с Женей? — Нет.
— Подожди… Подожди… Но ты — ты вспомни, ты же сказала мне, что девочка родилась мертвой.
Тамара виновато потупила глаза.
— И почему же, — продолжал Астахов, — почему она восемнадцать лет живет у Зарецкого? При чем здесь Зарецкий?.. Погоди, а ты что… Ты все эти годы знала, что моя дочь жива?
— Да.
— Знала и молчала?
— Коля, я не только знала, я сама отдала ее цыганке по имени Рубина, — Тамара должна была сказать и эту правду, чтобы никаких сомнений у Астахова остаться уже не могло. — Помнишь, тогда с твоей женой в палате лежала цыганка? Так вот, это была дочь Рубины, жена Зарецкого. Она тогда тоже умерла при родах. Вместе с ребенком.
Николай Андреевич с ужасом смотрел на свою недавнюю жену.
— Но как же ты могла отдать ей мою дочь? Почему?
— Коля, тогда мне казалось, что я делаю доброе дело. Я же видела, Коль, как ты любишь Женю, и мне тогда казалось, что ты возненавидишь этого ребенка за то, что он стал причиной гибели твоей любимой женщины. — Последний аргумент выглядел уже не так естественно, как весь предыдущий разговор.
Тамара это почувствовала, но, как известно, слово не воробей, вылетит — не поймаешь.
Совершенно ошалевший Астахов взял Тамару за плечи и, глядя ей прямо в глаза, задал простой вопрос:
— Так может быть, это ты и отправила Женю на тот свет?
Олеся уже достаточно хорошо знала Астахова, чтобы понять, как бередят ему душу последние новости. Но вот как помочь любимому в таком непростом для него испытании, она не знала — ну никак не могла ничего придумать. Да и посоветоваться было не с кем — по-настоящему близких людей ни у нее, ни у Астахова не осталось. Кому теперь в этом мире можно верить? Никому… Стоп, а Максим? Ну, конечно же, Максим — он-то поверил ей и помог убедить Астахова, когда того чуть было не обворовал родной сын. Максим действительно предан Николаю Андреевичу. Надо немедленно с ним поговорить!
Она нашла Максима в гостинице и тут же выложила все, что узнала только что из странного анонимного письма. Максим тоже отказывался верить в то, что Кармелита, его Кармелита, — дочь его же шефа Николая Андреевича Астахова.
Для него слова Олеси звучали просто каким-то бредом.
— Нет, это не бред, — возражала Олеся. — Говоришь, нет доказательств. А фотографии? Понимаешь, в этом письме было еще две фотографии: Кармелиты и Евгении — первой жены Астахова. — Ну?
— Они очень похожи. Очень. Просто одно лицо.
— Олеся, знаешь, сколько на свете людей похожих — так что, они все родственники?
— Хорошо, но тогда объясни мне, для чего это письмо прислали?
— Не знаю, Олесь, может быть, это бандиты узнали о таком сходстве и решили срубить денег еще и с Астахова?
— А почему же тогда они прислали письмо только сейчас, а не сразу после похищения?
— Ну, наверное, сначала они не знали об этом сходстве, а потом узнали и прислали.
— Значит, кто-то им об этом сходстве сказал. И сделал это тот, кто мог видеть фотографию первой Колиной жены, то есть тот, кто вхож в дом Астахова.
— Я тоже вхож в его дом, но сколько раз там был — фотографии его первой жены ни разу не видел.
— А мне он показывал…
— Ну, Олесь, так что — ты, что ли, бандитам сообщила? — Максим впервые за эти дни слегка усмехнулся.
— Да нет, я никому ничего не говорила.
— Значит, Антон.
И по тому, как просто он это сказал, Олеся поняла, что такая мысль пришла Максиму в голову уже не в первый раз. Помолчали, каждый обдумывал свое.
— Теперь я точно уверен, что Антон замешан во многих грязных делах, из тех, что творятся у нас в городе. Куда ни кинь — всюду клин. Очень много совпадений, Олеся. Слишком много… Ты ведь помнишь, какой он хитрый — только что пытался собственного отца ограбить…
— И это у него почти получилось.
— А если б не ты — то и совсем бы получилось, без всяких "почти".
— И ты думаешь, что это анонимное письмо — его рук дело?
— Не знаю, Олеся, не знаю… Вот, смотри, со всей этой аферой с подставной фирмой у него ничего не вышло — так, может, теперь он решил сыграть на случайном сходстве Кармелиты и первой жены Астахова?
— Ну, если так, тогда все сходится…
И тут Максим поступил точно так же, как в прошлый раз сделала Олеся, — немедленно потащил ее к Астахову, считая, что они снова должны открыть ему глаза.
Люцита дала волю слезам. Она лежала на кровати в своей палатке, уткнувшись лицом в подушку, и подушка была совсем влажной от слез. Все вокруг уже знали об их связи с Рычем, а о самом Рыче не известно было ничего и никому.
…Вдруг Люцита услышала, что в палатку кто-то вошел. Она вскочила — перед ней стоял Степан.
— А, Степка, это ты. Есть новости?
— Да пока нет.
— Зачем тогда пришел?
— С тобой побыть…
— Мне никто не нужен! Никто!.. Кроме Богдана… — и опять залилась слезами. — Вся жизнь у меня — не так! Полюбила Миро — он в мою сторону и не смотрит! Теперь вот Богдан…
— Но ведь с ним-то у тебя все хорошо.
— Хорошо-то хорошо, только где он, что с ним? Знаешь, самое страшное — это неизвестность.
— Я понимаю, Люцита. Я вот тут принес тебе… — и Степка достал из-за пазухи букетик самых обычных полевых цветов.
— Ой, что это? — воскликнула Люцита, не столько от радости, сколько от неожиданности.
— Помнишь, когда в детстве тебя кто-нибудь обижал, я всегда приносил тебе такой букет, ты переставала плакать и смеялась…
— Помню. Мне щекотно было, вот я и смеялась.
— То есть как это — щекотно?
— Ну, ты когда приносил его, то всегда совал мне под нос — вот мне и было щекотно.
— А я думал — ты от радости… — Степка выглядел большим разочарованным ребенком. — Я вот всегда радовался, когда тебя видел.
— Степа, так дня ж не было, чтобы ты меня не видел!
— Зато я помню тот день, когда я увидел тебя по-особенному. Ты танцевала, кружилась, и юбка у тебя кружилась, и волосы, и в твоих волосах запутывалось солнышко!..
— Как это?
— Ну, я тогда на земле сидел, а ты танцевала, и за твоей спиной светилось солнышко. А мне показалось, будто оно у тебя в волосах запуталось… И я еще тогда подумал, что когда-нибудь я поймаю солнышко, запутавшееся у тебя в волосах.
— Господи, сколько ж нам тогда лет-то было?
— Лет пять.
— Так значит, ты все эти годы не за мной бегаешь, а за солнышком? — Люцита лукаво улыбнулась. — Хороший ты человек, Степка, но не поймать тебе солнышка в моих волосах, не поймать.
— Я знаю, Люцита, просто я хотел, чтобы ты улыбнулась.
— А я и улыбнулась!…И знаешь, что я тебе еще скажу: ты обязательно встретишь другую девушку и забудешь про солнышко в моих волосах.
— Никогда я тебя не забуду. Ты — мое солнышко, и пусть никогда я не поймаю его в твоих воло-еах, но и никогда не забуду, что однажды оно там запуталось и осветило всю мою жизнь… И ты даже не представляешь себе, Люцита, как я тебе за это благодарен!
