— Глядите, — говорил отец гостям. — Глядите, а руками не трогайте. Есть у вас платок шелковый? Давайте сюда.
Отец наклонил саблю, повернув острием вверх, кинул на нее платок, и тот сполз на пол. Только теперь уже не было платка, две тряпочки лежали на земляном полу айвана.
— И еще смотрите, — сказал отец. Он подбросил половину платка в воздух и на лету снова разрубил его пополам.
Усман-бай и Рахманкул угрюмо смотрели на саблю.
— Это мы знаем, — сказал Усман-бай. — Это мы видим, но зачем тебе сабля? В армию тебя не берут, в полиции ты не служишь, зачем тебе сабля? А мне она нужна. Я ее одному человеку в подарок отнесу. Мы же родственники с тобой, неужели такой ты черствый, такой жадный? Мало тебе ста рублей, дам полтораста.
— Нет, — сказал отец. — В жизни таких денег в руках не держал, но сабля дороже стоит.
— Не спорьте с ним, уважаемый Усман-бай, — вмешался в разговор полицейский. — Он такой же упрямый, как его наманганский учитель Рахим. Этот уста-Тилля никому ничего не говорил, от всех все скрывал, только в тетрадку писал. А что тетрадка…
— Двести рублей, — перебил полицейского Усман-бай. — О семье подумай. Двести рублей! Согласен?
Но отец не слушал его. Он двинулся к полицейскому и, видимо, забыл, что в руках у него клинок. Рахманкул даже ногу отдернул, побоялся, что поранит его черная сталь.
— Тетрадка? Какая тетрадка? — наступал на Рахманкула отец. — Зеленая сафьяновая, с серебряной пряжкой?
Отец побелел от волнения, губы его дрожали. Полицейский был совсем прижат к стене. Его черные длинные усы как-то сразу опустились, медно-красное, сальное лицо побледнело, а маленькие, не по голове, прижатые ушки с приросшими мочками покраснели.
Талиб видел, как, стоя за спиной отца, Усман-бай вытаращил на полицейского глаза и показал кулак.
— Тетрадка… — с трудом выдавил из себя Рахманкул. — Просто тетрадка. Маленькая тетрадка.
— Где тетрадка? — не отставал отец. — Говори, где тетрадка…
— В полиции тетрадка, — раздался из-за спины отца спокойный голос Усман-бая. — Правда, Рахманкул, тетрадка в полиции?
Отец резко обернулся на голос, клинок в руке дрожал.
— Видишь ли, — спокойнее, чем прежде, очень спокойно продолжал Усман-бай. — Наш уважаемый Рахманкул ездил в прошлом году в Наманган, там в полиции он видел тетрадку, которую нашли у всеми уважаемого уста-Тилля. Что в той тетрадке написано, никто в полиции понять не мог. Вот и осталась она там.
Пока отец стоял, обернувшись к Усман-баю, полицейский одернул задравшийся на животе мундир, закрутил усы и боком, осторожно стал пробираться к выходу.
— Вот это новость, дорогие гости, — с угрозой в голосе сказал отец. — Почему же Усман-бай знает об этом, а я не знаю?
— Усман-бай — самый уважаемый человек улицы… — снова было заговорил полицейский, но тот прервал его.
— Мы же родственники, дорогой Саттар, — сказал Усман-бай отцу. — Хотя и дальние, но родственники. Рахманкул пришел ко мне посоветоваться, говорить тебе или не говорить. Я рассудил так: если тебе сказать, ты расстроишься, пойдешь в полицию, будешь требовать тетрадку, а тебе ее не дадут. Ты сам знаешь: в полиции без взятки и говорить не станут. Взятки, конечно, берут все. Но не у всех. Ведь давать взятки нужно уметь. И еще подумал я, зачем тебе эта тетрадка, если в ней все равно никто ничего не может понять. Вот мы и решили ничего тебе не говорить. Не сердись на меня, послушай. Я открою тебе еще одну тайну. Для кого я покупаю у тебя клинок? Не для себя — для полицмейстера Мочалова. Это хорошая взятка, а когда он эту взятку возьмет, я могу потом и просто деньгами дать. Так что ты продай мне саблю для общей пользы. Думаю, рублей тридцать — пятьдесят и все дело-то будет стоить. Получишь ты свою тетрадку.
Пока Усман-бай говорил все это, отец Талиба немного успокоился. Он стоял понурившись, исподлобья наблюдая за гостями.
— Ладно, — сказал отец. — Пусть будет так. У меня другого выхода все равно нет. Я отдам тебе саблю за сто рублей, остальные — стоит тетрадка. Только если не будет тетрадки, вы оба берегитесь. Видите этот кинжал? — Отец выдернул из-за пояса большой узбекский нож. — Он из той же стали, что и клинок. Вот этим кинжалом я обрежу вам обоим уши. Клянусь аллахом, да будет так! Несите деньги.
Деньги у Усман-бая оказались с собой, он быстро пересчитал сотню и сунул отцу. Уста-Саттар отдал ему клинок.
Однако, хотя полицейский явно спешил убраться из этого дома, Усман-бай не торопился уходить. Он взял клинок, осмотрел его внимательно и вежливо спросил:
— А клеймо, дорогой, ты какое поставил?
— Наше клеймо, как у дедов и прадедов. Клеймо правильное, — отвечал отец.
— Спасибо, дорогой, это хорошо, — так же вежливо отвечал Усман-бай. — Только рукоятка у тебя плохая, придется новую заказывать. Рукоятка у тебя очень простая.
— Какая есть, — отрезал отец. — Помните, что сказал, то и сделаю. Обрежу уши.
Трудно гостям после таких слов не потерять достоинства, но два дружка, купец и полицейский, вышли со двора как ни в чем не бывало. Талиб услышал, как, закрывая калитку, Усман-бай тихо сказал полицейскому:
— Кто кому уши отрежет, один аллах знает, а твой длинный язык укоротить давно надо…
Прошло два дня, и за отцом явился какой-то незнакомый полицейский.
— Собирайся, тебя сам Мочалов вызывает, быстро!
— Брать с собой что-нибудь или не нужно? — осторожно спросил отец.
— Не нужно, вечером дома будешь, — отвечал полицейский.
Ни вечером, ни завтра утром отец не вернулся. На третий день пришел русский солдат и передал записку, в которой отец сообщал, что по приказу высшего начальства его как кузнеца взяли на тыловые работы. Отец просил передать ему еды на дорогу и теплую одежду.
«Принесите все это на вокзал сегодня вечером, — писал отец. — Там поговорим».
Вокзал долгое время вспоминался Талибу, как сон: бессвязный, страшный и далекий. Толпы народа на перроне, на путях товарные вагоны, набитые людьми до отказа, крики мужчин, плач женщин, звуки оркестров — русского, сверкающего медью, и узбекского, состоящего из длинных труб, хриплых карнаев, под которые обычно пляшут на базаре канатоходцы, и звонких сурнаев, выводящих — некстати сейчас — свадебные мелодии. А по лицам людей видно, что не на свадьбу идут, а скорее на похороны. На лицах у них тревога и боль, скорбь и отчаяние. Черные паровозы и красные вагоны неподвижны — стена. Все замерло, замолкли оркестры. Несколько богатых узбеков в белых праздничных халатах и в ослепительно белых чалмах движутся среди толпы. Рядом с ним начальство в мундирах с золотыми погонами, с золотыми шнурами на мундирах, с золотыми кокардами на высоких фуражках.
— Джигиты! — начинает речь один из богатых узбеков. — Наш добрый царь Николай, его императорское величество, оказал нам большое доверие.
Только это и успел выслушать Талиб. Мать потянула его за рукав: «Идем, сынок, идем».
Они протиснулись сквозь поток людей, хлынувших послушать, что скажет узбек про царя Николая и далекую войну.
Вторым от паровоза стоял вагон, отличавшийся от всех. У других вагонов широкие двери были сдвинуты, а у этого закрыты на замок. Возле вагона ходила охрана.
— Здесь, наверно, — сказала мать. И не ошиблась.
В маленьком окошке под самой крышей они увидели отца. Лицо у него было встревоженное, но когда он увидел их, засиял улыбкой и стал вытирать глаза рукавом.
— Нашли меня, милые! — дрожащим голосом начал отец. — Хорошо, что нашли! Вот увозят, говорят, кузнецы очень нужны, потому и взяли. Вы не бойтесь за меня: если здоровы будете, и со мной ничего не случится. Я за себя не боюсь, только за вас боюсь…
