Зажег однажды Сосипатрик наощупь ночью свечу — и давай молиться: «Что делать, как быть? Как мать спасти и самому выжить?..» Надоумило его так. Пришел к матери и сказал: «Мать, ты скажи, каким ты меня видеть хочешь?» «Ты, — говорит, — недорожденный у меня, ты, — говорит, — у меня родился в реанимационной, и вообще непонятно, зачем ты в мир пришел. Луномэн, лунный человек с летающей тарелки. С какой ты планеты, неизвестно, свалился. Ты иди лучше в Обитель Недорожденных и молись, чтоб человеком стать, чтобы родиться свыше».
Сосипатр послушал мать, постучался в иосифлянскую обитель неусыпающих (молитва там шла 24 часа в сутки). Приняли его с трудом и вначале постригли в патриархи. Потом схиму дали, рукоположили в мамины монахи, искупали в нечистотах, провели через канализационную трубу, сделали три сеанса самоумерщвления и после курса самоудавленничества сказали: «Теперь иди, покажись матери».
Сосипатр явился матери и сказал: «Я вступил в танатическую секту иосифлянский центр. Иосифа Волоцкого особо почитаю». Бедная Лукавна, живая святая (в честь её акафист), глаза из орбит выкатила и сказала: «Бедный мой сын, что ты наделал с собой? Для того ль я тебя родила на белый свет, чтобы ты превратился в дырочку от бублика? Дырявая ты пустота, кровавая ты рана! Ссадина ты на моей ноге, горюшко ты мое, горюшко!»
Сели за стол, заплакали.
«Вот у Тимофеевны сын — киноактер, с Ориона вернулся только. У Абрам Юрьевича мальчик — мастер спорта по мистификации. У Терезы — римский папа. А наш-то дурень всё мытарится. И то ему, и это, только глазами хлопает, божий человек».
Муж Лукавны Дуриан Каликович принес примус, стал хлопотать, раздувать огонь, чтоб колбасу поджарить в честь прихода сына. Прессу развернули, прочли про вечные заботы и про иосифлянский центр, про духовные аборты и, минуя рубрику «порно», что-то ещё черное. Но потом, когда чернуха приелась, плюнули на всё, успокоились, сели удобно в креслах, включили ТВ, ноги вытянули, расположились. Лукавна Сосипатровна обед готовит, бульон куриный на стол ставит — живая доброта. И мир в семью вернулся, и дети счастливы, и Лукавна довольна, и Сосипатр умиленный ходит.
Затосковал Сосипатр. Мучится: «Где доброты взять?» Пошел в ясли: «Дайте доброты!» Сосипатрика облепили бутербродами с маслом, снарядили в Оксфордский университет, где сшили ему платьишко из американских десятидолларовых бумажек. Но да продувает ветрами ледяными — не то! В монастыре, что на Малой Канализационной, сказали: «У нас устав как на горе Кармель, как у Феодора Студита — простудиться можно, туберкулезные уже. В мороз не топят, в жару испарина».
Сторожем кладбищенским работал, фильмы гнал, из-под полы зарабатывал, в подрядчики куда-то там определялся и аппарат купил за миллион долларов под названием «обогрев», чтоб хоть как-то согреться, чтоб снять воспаление седалищного нерва, чтоб сердце успокоить да тоску выветрить. Потом стал ездить по киновиям. Но старцы только советы давали да холодно смотрели на Сосипатра, не принимая за своего. Ударился Сосипатр было в сигаретный дым. «Герцеговину Флор» дует одну за другой — и никак не может согреться. И компрессор купил, и примочки ставит, и семья, и телевидение, и самовар, и чайки дует по ночам в духовных беседах с братьями — и никак не может согреться. И, бывало, три шубы на себя напялит, три ушанки матрешкой одна на другую — и никак не может согреться. И где взять теплоты, где найти отца?..
Плюнет тихо, бывало, постелит постельку из трёх матрасов, да пуховую перинку, да мягкую пружинку, да три одеяла шерстяных на голову напялит, в утробу матери залезет — и не может согреться. И спит, бывало, и забудется, и дышит уже, как водяной, через тростиночку — а никак не может согреться! Наутро встает холодный. Ручки себе помассирует, радио включит, зарядку под фортепьянный марш «На зарядку становись!» делает. Бодро, вроде бы, да холодно.
И опять — чаек согреет, кофе поставит, телевизор включит, сигаретку выкурит, псалом прочтет да перекрестится… И к окну подойдет и посмотрит, какое там тысячелетие на дворе и как там пьянь ругается и мирится и друг другу ставит синяки. И как, было, угрожающая эта агрессивная реальность надоест Сосипатру — и к жене своей притянется, и погрузится в сладкий сон. И ещё детей, было, народит, и стихов напишет, и в астрале погуляет, и идиотскою косметикой поопрыскивается, и за чайною беседой покайфует — а никак согреться не может. И уже издателем определился, книжки печатает одну за другой. Уже силой богатырскою налился, так что поезд за собой тащит, как восточный рикша. И пыхтит, как паровоз, и ноздри, как у деда Мороза — а согреться не может. И, было, закаляться начал, и в бане разгорячится до красна, и из себя с тоски выйдет, и кричать начнет, и краской розовой нальется — а согреться не может…
Узнал Сосипатр однажды, что существует у человека третий глаз. Пошел к ведьме Тимофеевне. Та ему — мазь из куриного жира. «Помажь, говорит, чело, потри, позуди, поворкуй, попляши. Да заговор вот на тебе. И откроется у тебя, сыночек, третий глаз. И будешь видеть, что видеть запрещено. А запретное-то особо сладко, и жисть интересней станет — ночной кинематограф, и человека насквозь видеть будешь, и власть над душами, и прочее».
