Впервые напечатано отдельной брошюрой в издательстве о-ва "Единство", Прага, 1930
От автора
Предлагаемая краткая статья представляет собою попытку изложения в возможно сжатой форме и в применении к одному частному вопросу тех идей о существе и эволюции нации, развитию которых я посвятил ряд этюдов, из которых одни уже были напечатаны в "Современных Записках", другие — надеюсь опубликовать впоследствии. Здесь мне пришлось отчасти повторить то, что уже было мною сказано в другом месте, о чем считаю долгом предупредить читателя. Моя настоящая статья обращена к тем русским и к тем украинцам, которые еще не потеряли надежды на возможность сговориться друг с другом и которые не думают, что то, что их разъединяет, есть исключительно результат злой воли, нежелания понять противника, взглянуть на вещи с его, противника, точки зрения. Я старался, насколько было в моих силах, вскрыть существо так называемого украинского вопроса. Я хотел бы, чтобы мои статьи прочли те из украинцев, для которых этот вопрос является культурно-исторической проблемой, а не только и просто очередным заданием "реальной" политики, и чтобы они ответили мне: или попытались опровергнуть меня по существу, или — признали, что я прав.
П. Б.
Спор между русскими и украинцами принято вести в так называемой исторической плоскости. Обе стороны ссылаются на факты истории или, по крайней мере, на такие, которые они считают историческими: факты истории учреждений, социальных и политических отношений, языка и т. д. Украинцы, напр., присваивают себе Олега, Святослава и Владимира; проф. Грушевский доказывает, что так называемый древнейший период русской истории — это на самом деле история "Украины-Руси", что естественным продолжением этой истории является история Западной Руси, а не Московский период, что последний есть начало истории другого народа, что это — другая история. Украинцы настаивают на древности самого имени Украина, тогда как русские доказывают, что Украина в старину именовалась Русью и самый народ звал себя русским. Украинцы утверждают, что украинский язык — отдельный язык, самостоятельная ветвь славянских языков, а русские, что это диалект русского языка.
Далее украинцы основывают свои притязания на отдельное национально-государственное существование на том, что таким образом будет положен конец исторической несправедливости, допущенной в XVII веке: Украина соединилась с Москвой на договорных началах, а Москва обратила соединение в подчинение, не считаясь с договором, нарушив его, едва он был заключен. Русские отвечают на это указанием, что дело обстояло много сложнее, что необходимо поставить предварительный вопрос, кто, какие элементы украинского народа, договаривались с Москвой и как именно они тогда этот договор понимали; русская наука выяснила, что многое из того, что в настоящее время украинцы считают нарушением прав украинского народа со стороны Москвы, было сделано Москвою в удовлетворение желаний части самого же украинского народа, его собственной военно-землевладельческой аристократии.
Нельзя отрицать большой плодотворности этих споров для исторической науки. Однако, тот, кто считает, что подобная аргументация имеет прямое отношение к основному предмету спора, тем самым выдает свое непонимание сущности исторического процесса вообще, и в частности — украинско-русской проблемы как проблемы исторической: ведь настоящий момент есть тоже "история", часть исторического процесса. Именно потому, что история есть постоянное обновление, вечное становление, движение вперед — все равно, к "лучшему" или к "худшему", — что она необратима, так называемые исторические аргументы, т. е. аргументы от данных исторического прошлого, сами по себе не имеют, не могут иметь решительно никакой силы и никакого значения в применении к историческому настоящему или историческому будущему. Допустим, что правы украинцы, что в 1654 году Украина была обманута, что по отношению к ней Москва совершила несправедливость. Завоевание в 1223 году французским королем Тулузского графства, края с богатой, самобытной культурой, с несомненной собственной историей, было во всяком случае не меньшей "несправедливостью". Однако, кто во Франции думает об отделении земель, входивших некогда в состав Тулузского графства? Филологические аргументы имеют не больше весу. Грань между "языком" и "диалектом" весьма условна. С точки зрения морфологии языка, голландский язык — германский "диалект". Но на этом "диалекте" говорит и пишет народ, давно отделившийся от общегерманского массива, имеющий собственную государственность и собственную культуру. "Диалект", тем самым, стал "языком". В Галицкой Руси в XIX веке местный язык ("диалект") развился до степени языка школы, литературы и науки. Это вынуждены признать даже наиболее ретивые противники украинцев. Но они отделываются тем, что этот украинский язык, насаждаемый в настоящее время на русской Украине, не есть местный малорусский язык, что это другой язык, не — язык Шевченка и Котляревского, язык народу чуждый, и притом в еще большей степени, нежели общерусский литературный язык. Это, конечно, натяжка, и ничего больше. Галицко-украинский язык не в большей мере "другой" язык по сравнению с языком Шевченка, чем русский язык Тургенева и Толстого по сравнению с русским языком Ломоносова, чем французский язык Мопассана по сравнению с французским языком Раблэ. В первом случае пространство, а в двух последних время определило собою различия словаря и слога или "стиля". Этот галицко-украинский язык "непонятен" малороссу-простолюдину? Думается, не в большей степени, нежели язык Пушкина "непонятен" простолюдину-великороссу. С другой стороны, допустимо утверждать, что русский литературный язык и язык украинский столь близки друг другу, что они, в сущности, могут рассматриваться как ветви одного и того же языка. Максим Горький недавно смеялся над тем, что его сочинения переводятся на украинский язык. Всякий малоросс, сказал он, отлично поймет его и в подлиннике. Украинизаторы на это обиделись. Им непременно хочется, чтобы русский литературный язык был непонятен для интеллигентного украинца. Если факты — против этого, тем хуже для фактов! "Хороший" украинец должен притворяться, будто он нс понимает "российского" языка.
Если то, что делают украинизаторы, есть действительно своего рода национальное возрождение, то надо сказать, что такое начало, начало, в основу которого положен сознательный самообман, сознательное лицемерие с самим собою, не предвещает ничего доброго. И если бы еще оно оправдывалось целесообразностью. Но ведь и этого нет. Смешно бояться сходства языков — ибо и это сходство ни в малой мере не может служить само по себе аргументом в пользу противной стороны. Болгарин без всякого труда понимает русские книги, а русский — болгарские. Французу незачем учиться итальянскому языку для того, чтобы читать в подлиннике Петрарку. Однако это нс создает никакой угрозы самостоятельному существованию Италии и Болгарии или России и Франции. Можно группировать языки, из соображений научного удобства, как угодно: можно устанавливать между ними те или иные степени родства, с точки зрения словаря, морфологии и т. д. Самостоятельность, особность, отдельность каждого данного языка есть факт политики, культуры, не — филологии. С точки зрения науки, филологии, болгарский язык, напр., ближе к сербскому, чем к русскому, ближе в отношении фонетики и морфологии; ведь именно этим, а не словарем, определяются в науке соотношения между языками; с точки зрения житейской еще вопрос, к какому из двух языков, русскому или сербскому, болгарский ближе: для понимания важно прежде всего сходство словаря. Но нет никакого сомнения, что болгарский, сербский и русский языки — отдельные, самостоятельные языки. Почему? Да просто потому, что болгары, сербы, русские сеть отдельные нации. Если бы болгары и сербы в свое время слились воедино, то болгарский и сербский языки стали бы "диалектами" одного общего языка — болгарского, если бы в общей болгаро-сербской цивилизации восторжествовало болгарское начало, сербского — если бы верх взяло сербское. Провансальский язык в средние века значительно превосходил северно-французский. На этом языке существовала уже богатая литература, когда на Севере еще не было почти никакой. После завоевания провансальский язык стал местным "диалектом". "Диалект" этот, кстати сказать, таков, что французам, не являющимся уроженцами Прованса, он непонятен. "Mirejo", знаменитая поэма провансальского поэта Мистраля, издается во Франции с переводом на французский язык. По свидетельству авторитетнейшего историка французского языка, Брюно, местные диалекты до революции так далеко отстояли от общефранцузского языка, что, напр., декреты Учредительного Собрания приходилось переводить для провинции. Но даже самым убедительным "федералистам" того времени не приходило в голову добиваться раздробления Франции на отдельные самостоятельные государства, границы которых соответствовали бы границам местных".
Читатель, а в особенности читатель-украинец, вправе задать здесь вопрос: если аргумент исторический я объявляю не имеющим никакой силы, если аргумент филологический я считаю основанным на недоразумении, — то не значит ли это, что я пытаюсь просто "зачеркнуть" украинско-русский спор, объявить его лишенным всякого основания? И если я отвожу ссылку на допущенную в прошлом несправедливость простым указанием на "необходимость" истории, то не равносильно ли это проповеди застоя, преклонения перед совершившимся фактом? Не есть ли это, наконец, простое самопротиворечие, отрицание того, что раньше утверждалось, т. е. текучести исторического процесса? И если исторические несправедливости, вообще, не могут быть исправлены, то, значит, исторический факт восстановления Польши как-то "выпадает" из истории? Или же это — какая-то ненормальность? Нарушение "закономерности" исторического процесса? Но тогда — какая цена самому понятию исторической закономерности?
В ответ на это я обращу внимание только на одно: я говорил, что обычно выдвигаемые аргументы лишены значения сами по себе, а не вообще и безусловно. Вопрос гораздо сложнее, чем это может показаться с первого раза. Целью всего выше сказанного было показать, в какие дебри заводит его искусственное упрощение. Исторический процесс есть процесс образования — и разложения — различного рода коллективов, наций, империй, религиозных, хозяйственных и иных соединений. История нас учит, что иные из этих соединений поддаются разложению в результате простого волеизъявления, разложению, так сказать, механическому, другие — нет. Самый показательный в этом отношении пример представляет собою Австро-Венгерская монархия. Это был конгломерат различных национальностей, сознававших свою особенность, добивавшихся самоопределения. И как такой конгломерат Авс-тро-Венгрия распалась на свои составные части весьма легко и просто. Но в экономическом отношении Австро-Венгрия была очень сложным и очень сплоченным организмом. Тесно связанные между собою отдельные экономические зоны Австро-Венгрии — Приморье и Гинтерланд, сельскохозяйственные и фабричные районы — не совпадали по своим границам с областями распределения национальностей. И разложение двуединой монархии явилось экономической катастрофой, смертью того хозяйственного individuum'a, каким это государство было. Отдельным государствам, возникшим на развалинах Дунайской империи, пришлось перестраивать свою экономическую структуру, создавать — каждому в отдельности — собственное народное хозяйство. Диаметрально противоположный пример представляет падение Римской империи. В хозяйственном отношении это государство было совокупностью отдельных миров и мирков, тяготевших к самодовлению, к устройству на началах замкнутого, "домашнего" хозяйства, ничем — или почти ничем — Друг другу не служивших. Связью здесь являлась единственно общая всем провинциям обязанность кормить столицу. Поэтому, как только ослабела государственная власть, империя экономически "феодализировалась". И ее экономический распад обусловил собою и рост ее политического разложения. В культурном же отношении империя была сплоченным организмом национального типа, индивидуумом. Как раз в период политического и экономического разложения ее, все ее свободные обитатели стали римскими гражданами. Общее право, общий язык, общая религия (по крайней мере, в городах, а империя была в сущности громадной федерацией городских общин, в деревне же держались местные языки и местные культы, — не даром в христианскую пору "селянин", "paganus", значило "язычник") соединили италиков, испанцев, галлов, нумидийцев и т. д. в одну нацию — римлян. И этот individuum пережил империю, в недрах которой он зачался. Некоторые части его удержались в течеие веков. До XVI века вся христианская церковь в Западной Европе была единою римскою церковью. Латинский язык оставался языком Школы и Государства в течение всего средневековья и начала нового времени, а языком церкви он остается у католиков и по сей день. Когда в результате хозяйственной и политической изоляции бывших провинций Империи здесь стали пускать ростки областные начала в языке и культуре, когда на их почве стали зарождаться отдельные нации, — это нс было процессом формирования таких наций из старых, предшествовавших римскому завоеванию, культурных и этнических элементов: там, где романизация проникла достаточно глубоко, римское культурное начало подчинило себе как эти элементы, так и новые, занесенные "великим переселением народов". Испанцы — не кельтиберы и не визиготы, французы — не франки и не галлы, итальянцы — не лангобарды. Образование этих наций было прежде всего процессом дифференциации римской нации; их языки — нечто иное, как "диалекты" языка римлян, развившиеся из так называемой "простонародной латыни". Этот факт следует, в настоящей связи, особо подчеркнуть и запомнить. Историю Франции, поэтому, следует начинать — с Цезаря и с той великой "исторической несправедливости", какою, с точки зрения Верцингеторикса, объединившего часть галлов в отчаянной попытке отстоять свою независимость, было римское завоевание. Французы считают Верцингеторикса своим национальным героем и ставят ему памятники, — вряд ли с большим основанием, нежели с каким славяне покушаются присвоить себе Диоклециана и Юстиниана Великого. Культ Верцингеторикса во Франции может иметь оправдание как почитание символа, имеющего некоторое общечеловеческое значение, не — специфически национальное. Если действительно Верцингеторикс возвысился до сознания общегалльского национального единства, то его подвиг знаменует собою трагическое завершение галльской истории, которая, таким образом, оборвалась в тот самый момент, когда и началась, — ибо до того момента у галлов не было никакой общей жизни, — знаменует завершение окончательное, срыв в небытие и без воскресения. В этой смерти галльского народа повинны, впрочем, сами галлы не меньше, чем римляне, — если только можно говорить о виновности, применительно к народу, недоросшему до национального сознания. "Галлия" в эпоху Цезаря была географическим термином и "галлы" — не более, как собирательным именем. Известно, что Цезарь завоевал Галлию при помощи преимущественно самих же галлов, как впоследствии Роберт Клайв — Индию при помощи индусов, тогда такого же собирательного имени. Галлия не была еще историческим индивидуумом, не была организмом. Польша же, в эпоху разделов, таким индивидуумом, таким организмом была. Только по отношению к живым организмам можно говорить о смерти и рождении, об убийстве, о преступлении. Раздробить каменную глыбу — не значит совершить убийство. Цезарь не убивал Галлии. Но Фридрих, Мария-Терезия и Екатерина II действительно покусились на убийство Польши. Пример Польши показывает еще одно: необычайную живучесть национальных организмов. Если "воскресение" Польши после великой войны было возможно, то потому, что Польша в течение ста лет с того момента, как Костюшко воскликнул: "Finis Poloniae!", продолжала жить, "пока были живы поляки".
Что это значит? Что значат слова патриотической песни: "Jeszcze Polska nie zgineta, poki my zyjemy"?. To, что не переводились люди, думавшие и говорившие на польском языке и что такие люди в границах бывшего Королевства составляли большинство населения? Конечно, не это — само по себе — а то, что большинство этих людей не забыло о Польше и желало ее восстановления. "Коллективный организм", "коллективный индивидуум", строго говоря, не более, как метафоры. Между организмом в общеупотребительном смысле слова и организмом коллективным нет полной аналогии. К "организмам" этого рода не применим принцип психофизического единства. Скорее к ним приложима точка зрения старинной метафизики, различавшей "материю" и "сознание", "тело" и "душу", как две отдельных "субстанции". Основной признак коллективного individuum'a — единство его непротяженной, мыслящей субстанции. Сущность исторического процесса, который мы определили выше как процесс формирования коллективных индивидуумов, может быть, следовательно, формулирована удобнее всего в терминах метафизики, а именно, как процесс психический по преимуществу, как эволюция непротяженной субстанции, — хотя этот процесс и протекает в рамках пространства — предиката субстанции протяженной. Поэтому пример Польши и не противоречит выставленному выше положению о "необратимости" истории. Ибо Польша не перестала существовать, раз была жива польская душа, проявлявшая себя в национальном сознании и в воле к национальной жизни.
А Украина? Можно ли ее, в данном отношении, сопоставить с Польшей? Я напомню только об одном. Известно, как отрицательно украинизаторы относятся к идее волеизъявления украинского народа, будь это плебисцит по общему вопросу о национально-государственном самоопределении Украины, или же в той или иной форме выраженное массовое волеизъявление по вопросу, напр., о школьном языке. Украинизаторы не скрывают, что в ряде местностей, считающихся "украинскими", население, если бы ему было предоставлено на выбор решение — какой язык ввести в школе, высказалось бы не за украинский, а за русский, "российский". Они указывают, что вековое политическое и культурное господство "Москвы" убило в украинском народе сознание своей особности и волю к национальному самоопределению. Те из сынов этого народа, которые это сознание и эту волю имеют, обязаны принудить свой народ национально возродиться. Нельзя спрашивать украинцев, какой школы они хотят. Надобно дать им ту школу, которой они сами бы пожелали, если бы они помнили о своем украинстве. Никто не имеет права на самоубийство, ни единичная личность, ни народ. Это рассуждение родственно тому, которым церковь в свое время оправдывала преследования еретиков. Никто не имеет права губить свою душу. Кто не хочет спастись, тот должен быть принужден к этому насилием. "Compelle intrare" — "принуди внити"!
