Однажды, складывая его картинки в папку, она недовольно заметила:
— Толку с вас никакого. Вы профессионал. Выдавать ваши картинки за рисунки сумасшедшего может только сумасшедший.
Виконт позволил себе короткий смешок, вытянулся по стойке «смирно» и ответил уставной формулой:
— Виноват, исправлюсь! Разрешите идти?
— Идите, — на ее суровом лице мелькнуло подобие улыбки.
Через неделю, когда он принес уже вполне сумасшедшие рисунки, она произнесла одобрительно:
— Ничего, ничего… вижу, рука пошла. Побольше бы таких пациентов. А то раз-два и обчелся.
— Разрешите вопрос, товарищ заведующая отделением? — вытянулся Виконт.
— Разрешаю. Только зовут меня, между прочим, Мария Федоровна.
— Слушаюсь, Мария Федоровна! Я вот одного не пойму: в лагере художников много, а в психушке — почти нет. А по моим наблюдениям, среди художников, наоборот — сумасшедших много, а преступников нет. Как это объяснить?
— Тонкое замечание, — она улыбнулась вполне по-домашнему, — попробую этот вопрос обдумать.
Результат обдумывания проявился через несколько дней:
— А скажите, больной… хотя какой вы больной, — она даже рукой махнула, — как вас там… Виктор? Отчего бы вам не написать мой портрет? Маслом?
— Почту за честь, Мария Федоровна, — гаркнул Виконт.
Время для сеансов она назначала разное, сообразуясь с графиком своих дежурств. Относительно стилистики никаких условий не ставила, и это Виконту понравилось. Но здесь важно было не промазать, в глубине души — чего она хочет? Наконец его осенило: она должна получить в портрете то, чего у нее не было в жизни — крупицу нежности. Значит, никакого футуризма, кубизма и прочего авангарда. И без позапрошлых веков. Он стал писать спокойно, по-человечески, держа в памяти женские портреты Сомова. Конечно, модель здесь погрубее сомовских, но он знал, как это обыграть.
Когда на холсте стало видно, к чему идет дело, она поставила Виконту свой диагноз, впрочем, добродушным тоном:
— А ты, однако, продувная бестия!
«С тебя бы, дорогуша, Салтычиху писать», — мелькнуло в уме Виконта, но он тут же выбросил эту фразу из головы, помня, что всякая мысль так или иначе выползает на полотно.
Во время сеансов она иногда вставала и на пару минут удалялась за ширму в углу кабинета, после чего в воздухе разливался аромат коньяка. Скоро ей эта игра надоела, и уже в день четвертого сеанса коньяк стоял рядом с ней на столе. Порой она предлагала рюмочку и Виконту.
Он не любил пить на халяву, и в следующий раз у него в кармане случайно обнаружилась фляжка такого же пятизвездочного коньяка. Теперь сеансы делились на две части: сперва собственно живопись, а потом получасовая беседа за коньяком, опять же о живописи. Мотивы были понятны — мадам на ходу пополняла свое образование, поскольку в нынешнем социуме любой приличный человек был просто обязан уметь рассуждать об искусстве. Но Виконт чувствовал, за этим кроется еще что-то. Она его явно обхаживает и рано или поздно чего-то от него потребует. Знать бы, чего. Неужто сексуальных услуг? При этой мысли его передергивало, но он решил — если потребуется, он принесет такую жертву. В конце концов, приказ есть приказ.
Время шло, и настал день, когда портрет был готов. Заказчице он понравился — значит, у нее в голове не совсем пусто, решил про себя Виконт. А через три дня, в привычное время, его опять призвали в кабинет заведующей отделением. Вместо живописи был разговор под коньяк. Она просила подробнее рассказать о Сомове, и вообще, о «Мире искусства», и Виконт тужился, выкладывая все, что мог вспомнить, и щедро присочиняя подробности. Может быть, беседами все и обойдется — забрезжила у него надежда. Но увы, неизбежное — неизбежно.
Покончив с коньяком, она заявила скучающим тоном:
— Ты ведь настоящий художник, жить без живописи не сможешь. Хочу тебя попросить о пустяке — напиши мне Малевича.
— Не губи, матушка-императрица, — заверещал Виконт и натурально забился в истерике. — Что угодно, только не это. Я за него, волчину, два года уже отпахал, срок теперь будет покруче!
— Ну, ты и артист! Да с чего же ты взял, что получишь какой-то срок? Будет твоя картина висеть у меня дома, только близкие друзья и увидят.
— Так от близких-то друзей, матушка, беды и бывают! Все его, Казимира, стараются спрятать, а он, волчина позорный, всегда вылезает, выпрыгивает, высовывается! Ты ведь и сама рискуешь статьей, за сокрытие и недоносительство, а то и пособничество! Не губи себя, матушка-императрица! И зачем тебе этот псих ненормальный?! Я тебе кого хочешь сделаю, хоть Модильяни, хоть Нестерова! Модильяни могу по памяти, даже репродукций не надо — прямо сейчас и начну!
— Тихо ты! Про Модильяни потом. Почему ты решил, что Малевич псих? — она говорила спокойно, похоже внезапная истерика Виконта не произвела на нее впечатления.
Виконт счел, что порция театра была достаточной.
— А вы рассудите сами, — заговорил он степенно, — ежели взрослый человек на людях придуривается, будто он — главный врач, вы ему какой диагноз поставите? В вашей-то психушке каждый второй пациент мечтает стать главным врачом! Видно сокола по полету!
— Когда же Малевич главным врачом придуривался?
— А когда командовал ГИНХУКом. У него художники по мастерским сидели, а он в белом халате каждый день делал ОБХОДЫ и ставил ДИАГНОЗЫ. А с ним — две девицы, тоже в белых халатах, да еще со здоровенным бутафорским градусником, в блокнотах с его слов писали ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ.
— Сочиняешь, небось?
— Да как я могу? Ни за что! Ни за самого себя! Вот святой истинный крест! Я вам книжку добуду, где про это написано.
— Вот на этом и порешим. Представишь доказательства — тогда и поговорим.
Виконту пришлось обзвонить несколько десятков знакомых, чтобы в руки «матушки-императрицы» попал старый затрепанный номер «Нового мира» с воспоминаниями художника Курдова.
— Кстати, ГИНХУК — что такое? Запамятовала.
— Государственный институт художественной культуры, матушка-императрица!
История про главного врача оказалась для нее значимой.
— Ладно. Сделаешь Модильяни. Но в пределах этого кабинета. В палате можешь писать портреты психов да вид из окна. Живописью тебя напрягать больше не буду, а рисунки сумасшедших остаются за тобой. Усвоил?
— Так точно, матушка-императрица!
Этот договор Мария Федоровна соблюдала неукоснительно и время от времени призывала Виконта поболтать за коньяком о живописи. Теперь, как выражаются на зоне, Виконт в психушке «стоял крепко», и процесс адаптации можно было прекратить. Но, как известно, поезд нельзя остановить на ходу.
Медсестра, с которой каждую пятую ночь Виконт общался в подсобном помещении, через день после веселой ночи имела и дневное дежурство, гораздо более хлопотное, чем ночное. В числе прочего на ее хрупких, жаждущих любви плечах лежала весьма прозаическая обязанность — организация проветривания матрасов двух алкогольных отделений. Каждый алкоголик выносил свой матрас на двор сам, и чтобы побудить их к этому, действовать приходилось исключительно убеждением. И однажды девушка попросила Виконта помочь ей — по части убеждения. Он согласился, но попросил белый халат, который и был ему выдан.
