Прежде чем служанка, хорошенькая, как актриса, принесла чай, мисс Эдит съела половину пирожков и тартинок.
— Принесите еще, — приказала Эвелина девушке. — Вот, кстати, Морис Люрси, он составит нам компанию. Ну, чем вы нас развлечете?
— Я опоздал, мисс Эвелина.
— Немного… но что это такое?
Весь его лоб пересекала узкой полосой черная шелковая лента.
— Первая любезность друзей Бона… Благодарю вас… Чашку чая… Хорошо, я расскажу вам… Но как вы поживаете?
— Мы — отлично. Но рассказывайте.
— Третьего дня я проходил через площадь Согласия и остановился, чтобы пропустить купе, запряженное парой быстро несущихся лошадей. Мне показалось, что я перед этим их только что видел, и это купе, и этих лошадей. В тот момент, когда дышло было влево от меня, кучер внезапно повернул лошадей прямо на меня — я сделал скачок в сторону и этим спас свою жизнь.
— Ну, а лоб отчего?
— А дело в том, что я поскользнулся и ударился о газовый рожок, который имел глупость находиться позади меня. При этом надо сознаться, что я потерял сознание.
— Ах, бедный мальчик!
Руки Эвелины соединились, и взгляд стал глубже.
— Когда я стал приходить в себя, мое первое ощущение было, что меня обыскивают. Очнулся я в аптеке. Вокруг меня вертелись восемь человек, из них два полицейских агента. Какой-то старик держал мой пульс. «Ничего серьезного, — говорил он, — переломов нет. Только царапина на лбу». У него был сильный немецкий акцент. Шляпа такая, как у священника, и золотые очки на маленьких, быстрых глазках. Это он сидел в карете, которая меня опрокинула. Фамилия доктора была Шиллер. Но самое удивительное было то, что он утверждал, будто я сам виноват. И то же сказали три свидетеля — два циклиста и один пешеход. Кучер тоже утверждал, что будто я бросился под колеса. Покушался на самоубийство. Можете себе представить! Я протестовал, по напрасно. Пришел в себя, но был оглушен, и только потом все это мне показалось подозрительным. Конечно, кучер был подкуплен.
— А вы его потом видали?
— Нет, доктор взял фиакр и уехал — карета не взяла его.
— А свидетели?
— Дав показания, они тоже поскорее удрали.
— Так свидетели, по-вашему, были лжесвидетели?
— О, конечно! Карета хотела меня раздавить.
— Вот что, Морис. Хотите, я буду звать вас прямо Морисом, гораздо короче?
— А я вас не смею называть Эвелиной?
— Нет, пожалуйста, вы меня тоже должны называть Эвелиной, а то я буду иметь вид какой-то старой вашей тетки. Итак, Морис, вы не узнали голоса доктора?
— Нет, потому что в «Буфете Колоний» в тот вечер не было никого с немецким акцентом. Но теперь, когда вы мне сказали…
— Теперь вы припоминаете, что слышали?
— Ах, я идиот! — вскричал Морис. — Да ведь он нарочно притворился немцем. Это был Мак Зидлей.
— И эти свидетели?
— Его друзья.
— В том-то и штука! Они следили за вами, и карета ехала за вами.
— Они хотели меня убить?
— Может быть. Но вернее — обыскать.
— Так, значит, свидетели, давшие свои адреса, солгали полиции?
— Еще бы! Знаете что, Морис, — помолчав, сказала Эвелина. — У меня для вас кое-что приготовлено… Мне кажется, я могла бы вас избавить от необходимости служить в конторе. Я страшно виновата, что втравила вас в это дело. Я уже раскаиваюсь. Бросьте!
Он привскочил на месте.
— Что вы, что вы! Есть своего рода прелесть в опасностях. Притом, какие деньги — треть пяти миллионов! Ведь это около двух миллионов.
— Морис, их много, они опытны и обладают средствами. И подумать, что ваша жизнь находится в опасности из-за меня! Я просто прихожу в отчаяние.
Глаза ее наполнились слезами.
— Эвелина, какая вы прелестная! Я успею во всем, если вы сохраните ко мне хоть искру дружбы.
— Дружбы… не будьте таким злым, Морис, — сказала она по-английски.
И хотя Морис плохо знал английский язык, он понял.
От восхищения затрепетало у него сердце.
— Завтра вечером в пользу одного благотворительного предприятия, о котором вы можете прочитать в газетах, я принимаю вызов японского боксера… Не хотите ли посмотреть?
— Охотно. А где?
— В зале «Ниль». Вам я доставлю утром две контрамарки.
На следующий день вечером, в девять часов, Эвелина и Эдит вышли из автомобиля перед входом в залу «Ниль», ярко освещенную электрической луной.
Начались атлетические упражнения. По программе Морис Люрси, французский боксер, и Ризи, токийский чемпион, должны были закончить первое отделение.
Когда очередь дошла до них, все лица обернулись к дверям, где была комната для туалета борцов… Прошла минута. Потом появился маленький желтый человек, предшествуемый бородатым боксером в огромных перчатках. Какой-то господин во фраке вышел и заявил с эстрады:
— Милостивые государыни и милостивые государи, мосье Морис Люрси не явился, а потому он заменен мосье Роланом.
Эвелина потащила мисс Эдит объясняться к организатору борьбы. Она навела разные справки, и оказалось, что Люрси прислал сегодня вечером в залу «Ниль» свой костюм и перчатки. За ним послан был велосипедист и приехал с ответом, что молодой чемпион отправился в фиакре в половине девятого по направлению к зале «Пиль». Швейцар слышал, как он сказал адрес. Кроме того, два боксера видели даже, как Морис сошел с фиакра перед залой «Ниль»; может быть, они ошиблись. Больше ничего никто не знал.
Ночью мисс Эдит слышала, как Эвелина хохотала. Гувернантка открыла дверь в спальню девушки и хотела спросить, что такое с ней.
— Что смешного?
Но маленькая американка рыдала, лежа ничком на ковре, без слез.
Рано утром мисс Эдит вошла к Эвелине, которая сидела и писала.
— Милая Эдит, будьте добры, пошлите узнать, дома ли Люрси — что с ним произошло? — хотя, вероятно, его не застанут дома! И мне нужно посыльного. Пусть ко мне придет также Амели.
Амели, дочь кухарки, была такого же роста, как Эвелина.
— Амели, принесите мне свое платье, болеро и блузу… и шляпку… самую простенькую…
Эвелина надела костюм горничной и на голову напялила шляпку с вороньим пером.
Пришел комиссионер: Морис не возвращался. Дядя его сердится и думает, что он бежал…
Пересмотрев «Весь Париж», Эвелина сказала мисс Эдит:
— А теперь поедем со мной.
— В карете?
— Нет, в трамвае. Ведь я же прачка теперь и будто ваша дочь.
Двухэтажный электрический вагон унес Эвелину и мисс Эдит. Появлялись и исчезали в дрожащих стеклах окон разнообразные кварталы. На площади Клиши Эвелина и гувернантка покинули трамвай.
— Подождите меня на станции — вот там! — предложила Эвелина.
— Но как же, Эвелина, вы пойдете одна?
— Дело касается очень важных вещей, — сказала молодая девушка.
Она поднялась по улице Коленкур; глянув на себя в хрустальное окно магазина, она увидела отражение миленькой, бедненькой работницы. В № 210 она вошла. Из швейцарской на нее пахнуло тошнотворным запахом лука.
— Мосье Жироли?
— В пятом, налево… Но дома только его хозяйка. Он вышел еще утром.
— Благодарю.
Добравшись до указанной двери, на которой прибита была медная дощечка: «Жироли, художник», она позвонила. Старуха в грязном чепце отворила дверь.
— Барина дома нет.
— Ничего, мадам… Меня прислали из английской прачечной, что на Итальянском бульваре, предложить услуги. Нам нужны заказы у художников.
— Нет надобности.
— За первое белье, которое нам будет дано, мы платим пять франков… Хотя бы только за один воротничок… потому что, если хоть один раз клиент увидит нашу работу, он никуда уже больше не станет отдавать в стирку…
— Пожалуй, один воротничок дам… на пробу… — согласилась старуха.
Эвелина вошла. В мастерской, похожей на уголок чердака, не было ни одного начатого полотна, ни одного этюда. Ничто не свидетельствовало о работе. На стене висела зеленая материя. Пока старуха рылась в комоде, Эвелина отдернула материю и взглянула… Она увидела фотографический портрет, который живо заинтересовал се.
— Ну, возьмите воротничок.
— А вот пять франков, и благодарю вас. Заметьте, — английская прачечная на Итальянском бульваре. Ваш барин будет доволен. Я уж десяти художникам ношу белье. Нет ли у вас бумаги, завернуть? А можно взять из этой корзины?
Она нагнулась, взяла из корзины кусок старой газеты и тут же незаметно захватила попавшийся под руку смятый конверт и железнодорожный билет.
Детское личико ее было очень озабочено, и на нем изображались разные настроения: то ей казалось, что она напала на след, то она впадала в разочарование. Наконец, она прибежала на станцию, где ждала ее мисс Эдит.
— Ну, что?
— Кажется, есть шансы; пойдем в улицу Ниль.
Перед залой «Ниль», запертой и мертвой, Эвелина остановилась.
Она ходила то в одном направлении, то в другом и что-то быстро записывала в маленькой записной книжке. Потом она осмотрела все соседние дома, сравнивая их между собой.
Наконец, она вошла в самый вульгарный, расположенный против залы «Ниль». Вход был узкий, лестница маленькая.
— Вам что угодно? — спросил хриплым голосом швейцар, высокий и с одним глазом.
— Мне нужно нанять антресоли, — ответила Эвелина с самым страшным американским акцентом.
— Слишком рано… Приходите попозже.
— О, мы так нуждаемся в квартире, именно в этом квартале… вот мой мамаша… Она была профессор английского языка… хотите два франка… И лепта Богу… мы сейчас же пожертвуем, как только антресоли нам поправятся.
Великан посмотрел на иностранок.
— Ну хорошо, поднимитесь, — сказал он.
Поднимаясь, Эвелина пристально смотрела на ступеньки.
— Сейчас, — сказал швейцар на площадке.
Он вошел в квартиру и запер дверь.
— Какой сквозняк! — пожаловалась мисс Эдит.
В самом деле, стекло в окне на площадке было разбито.
Швейцар распахнул двери.
— Войдите.
Три чистые пустынные комнаты, с навощенным паркетом, расположены были в один ряд.
В третьей комнате Эвелина сказала:
— Обои немного порваны.
Бледность Эвелины поразила гувернантку.
Вернувшись на площадку, маленькая американка дала крупную монету швейцару и прибавила:
— А можно играть на рояле? Мы не стесним жильцов?
— О, нет. Моя квартира внизу и там же чулан, а под вашей — сдается. Прямо против вас живет старик, наполовину глухой.
Эвелина наивно спросила, указывая на беловатые высохшие расплески на полу:
— А это он разлил молоко?
— Нет, это так, — отвечал швейцар.
Они вышли на улицу. Эвелина быстро и почти жадно осматривала стены узкого входа.
— Ну, что? — спросила гувернантка.
Эвелина отвечала, точно на экзамене:
— Морис связан, и рот у него заткнут. Он на даче близ Вилль-Давре, приблизительно в двух километрах от железнодорожного моста налево.
Мисс Эдит раскрыла рот, остановилась и почти с ужасом взглянула на воспитанницу.
— Да, они держали его в плену с половины девятого вчерашнего вечера и до семи часов сегодняшнего утра. Тогда они вынесли его на площадку, где он чуть не вырвался из их рук. Борьба продолжалась до четырех последних ступенек. Там они положили его в большой чемодан или в корзину, которую поставили на карету и увезли по направлению к Вилль-Давре.
— Эвелина, вы смеетесь надо мной!
— Сядем в этот фиакр… а теперь слушайте. Вчера вечером, после глупого припадка отчаяния, я стала обдумывать… Мне следовало бы с этого начать. На чем же я должна была строить свою гипотезу? На нескольких именах, подслушанных Морисом в кабаке, и на самом исчезновении Мориса, которое представляет собой единственный достоверный факт. Он остановился у залы «Ниль», вышел из экипажа и в залу не вошел. Почему?.. Очень просто, почему. Что должно было прежде всего озаботить его, когда он очутился перед дверями и в толпе? Узнать, где туалетная комната для борцов, чтобы ему можно было переодеться. Огромная зала, как вы видели, снабжена боковыми комнатами, из которых каждая могла служить для туалетных целей. Предположите, что он обратился к кому-нибудь, а тот нарочно ввел его в заблуждение. К кому же он мог обратиться? Естественно, к тому человеку в костюме боксера, который и нас старался запутать. Вспомните его хорошенько. По виду на кого он похож? На художника. Между именами, подслушанными Морисом в «Буфете Колоний», было одно, более отвечающее профессии живописца, чем другие: Бриэлло, то есть уменьшительное от Габриэлло. Во «Всем Париже» я нашла двух художников с именем Габриэлло. Один из них уже старик и имеет Почетного Легиона. Значит, не тот. А другой — Габриэлло Жироли, улица Коленкур. Я туда отправилась, и фотография, которую я там увидела, вполне подтвердила мое предположение. Кроме того, под зеленым покрывалом я нашла новый костюм боксера… То был он. Итак, гипотеза моя оказалась верной. Мне оставалось только руководствоваться ею. Но куда же мог он завлечь Мориса? Конечно, куда-нибудь поближе к зале «Ниль»: Морис далеко за ним не пошел бы. Там вблизи два дома. Один — частный особняк с величественным швейцаром, а другой — низенький и вульгарный домишка. Вечером его легко принять за флигель или пристройку к зале «Ниль». Только туда могли увести Мориса. Осмотр антресолей был только предлогом с моей стороны. Что я увидела на ступеньках? Свежие царапины от каблуков. По всей лестнице шла одна и та же зигзагообразная полоска. Но на площадке она представляла собой спутанный рисунок… В третьей же комнате на обоях ногтями сделаны четыре узких перпендикулярных разрыва. Там Морис провел ночь, связанный по рукам и ногам, а оцарапал стену, когда отбивался. Швейцар, конечно, сообщник! Утром вытащили Мориса на площадку. Он на секунду освободился, разбил окно и разлил молоко, которое висело на крюке у соседних дверей. Но соседи глухие. На последних ступеньках уже нет царапин: его понесли на руках. В узком же проходе, на стенах, я увидела свежие горизонтальные царапины от коробки. Потому я и думаю, что его положили в коробку или корзинку. Произошло это после шести с половиной утра, уже когда молоко бывает принесено поставщиками, иначе пятна от молока так скоро не высохли бы. Очевидно, Жироли был уже около Мориса рано утром.
— А Вилль-Давре?
— Взгляните, что я нашла у этого художника — железнодорожный билет, обратный и неиспользованный, из Вилль-Давре, и конверт, адресованный Габриэлло Жироли с припиской от доктора Шиллера, Вилль-Давре. Этот Шиллер обыскивал Мориса в свое время. Вызванный этим письмом, Жироли поехал в поезде в Вилль-Давре — третьего дня, чтобы смастерить дело, — а вернулся на автомобиле или в карете с Шиллером, который, наверное, главный атаман шайки.
