Тень! Эта мысль была пародией на юмор. Когда я натянул пальто и распахнул дверь моей комнаты, свет лампы на моем столе отбрасывал расплывчатые бесформенные фигуры на стены позади меня. Свет тух у меня за спиной, как будто чьи-то руки опускали непроницаемый колпак над его фитилем. Когда я нащупал перила лестницы, тьма восторжествовала. С мрачной важностью она охватила и окружила меня.
Как я нашел дом Педерсена — как мне удалось пройти через площадь — я не знаю. На каждом шагу я чувствовал приглушенные взволнованные голоса: голоса, наполненные страхом и ужасом. Фигуры скользили мимо меня. Время от времени, я слепо натыкался на кого-нибудь, и меня тут же отталкивали в сторону. Я слышал крики — женские крики — словно раздающиеся из ниоткуда. Однажды я услышал нечто похожее на визг у моих ног, а затем звериное рычание от двух тел, сражающихся в канаве.
В течение, возможно, получаса я спешно продвигался вперед, находя путь лишь инстинктивно, потому что ходил этим же самым путем много раз прежде. Когда я шел, я услышал, как башенные часы пробили полчаса почти прямо надо мной; и все же я ничего не видел — даже очертания зданий, на которые натыкался. Голоса — фигуры — проносились мимо меня, наталкиваясь друг на друга, наталкиваясь на меня, хватаясь за меня, ругаясь, крича — больше ничего не было.
Я откуда-то знал, что под прикрытием черноты совершались убийства, да и сама чернота была убийством. Это был не обычный мрак; он был живой с тонким, слабым, почти неслышным ноющим звуком, который, казалось, исходил из самых его недр. Это была живая, вязкая вещь или миллион живых существ — волна скользящего, давящего вниз испарения, совершенно мерзкого и злого. В нем таились аллейные крысы, злорадствуя по поводу своей возможности грабежа. Я не раз слышал крики жуткого ужаса, настолько близкие, что я мог протянуть руку и коснуться женщин, которые их издавали; и они обрывались, когда невидимые грязные лапы ложились на губы несчастных жертв.
И вот я добрался до дома Педерсена. Я упал, поднимаясь по ступенькам; и, к моему удивлению, дверь широко распахнулась от легкого толчка. Механически я вошел в холл. Ни единого звука не раздавалось в большом здании надо мной. Не было света, не горела ни одна лампа.
Я заговорил вслух, выкрикивая имя моего друга. Пустые комнаты откликались только эхом моего собственного голоса. А потом — я говорю это, не пытаясь быть драматичным — меня охватил невыразимый страх.
Несколько мгновений я стоял в коридоре, не зная, следует ли мне повернуться и бежать или идти дальше. Живая тьма была в моих глазах, в моем горле, вибрирующая от высокого жужжащего звука и отвратительная от зловонного запаха разложения. Она была здесь, в коридоре дома Педерсена, в тысячу раз страшнее, чем на улице. Она преследовала меня.
Тогда я нашел в себе фальшивое мужество. Решив отыскать своего друга или хотя бы узнать, куда он ушел, я двинулся крадучись вперед. Я сказал «крадучись» — это было скорее ползком, не более того. С обеими руками, выставленными вперед, словно защитный барьер, я медленно шел по коридору. Каким-то образом в темноте я обнаружил дверь библиотеки Педерсена, комнату, где он провел большую часть своего времени. И эта дверь тоже была открыта. Никогда за все годы, что я знал Педерсена, он не уходил и не оставлял дверь своего самого частного святилища открытой.
Здесь я чиркнул спичкой. Сера брызнула искрами и внезапно вспыхнула; и я отшатнулся от порога с булькающим криком. Я видел эту сцену только мгновение; тем не менее, когда я пишу этот рассказ три недели спустя, он все еще яркий и страшный. Передо мной лежала узкая книжная комната с одним столом. Огромное резное кресло стояло у стола; и в этом кресле, глядя прямо на меня, сидел Педерсен.
Когда я говорю, что лицо человека было маской невыразимого ужаса, я имею в виду именно это. Я уже видел мучения раньше там, где мучения — это обычное дело. Я имел дело с раздавленными, сломанными телами на операционном столе; я видел, как мужчины и женщины умирали медленной смертью, когда более милосердной была бы пуля. Но лицо Педерсена, когда я смотрел на него в тот момент, было отражением невероятной агонии. Глаза его были выпучены и похожи на кусочки древесного угля; язык был черным, раздутым, вывалившимся ужасом. И тело ниже не было телом, а бесформенной кровавой массой, насмешливо опирающейся на спинку кресла.
