Для 40-х гг. XIII в. было характерно смещение руководящих центров в вопросах Русско-ливонских отношений и вообще отношений Запада и Руси. Ранее мы наблюдали преимущественно частную инициативу глав приграничных владений — редко управляющая роль могла быть редуцирована до Рима, как, собственно, и до Владимира или Киева. Теперь очевидными стали контакты лично папы Римского и великого князя Владимирского (Киевского). Кроме того, третьей стороной в этом диалоге выступал далекий и неведомый монгольский хан — как с Волги, так и с берегов Онона.
Можно сказать, что с середины 40-х гг. XIII в. римский понтифик взял под постоянный контроль отношения с русскими княжествами, ставшими теперь важнейшим, жизненно важным буфером между кочевой ордой и западноевропейским миром. Одним из приоритетных направлений в политике римской курии стало стремление выстроить надежную приграничную полосу на востоке, расширить свое влияние на Руси, попытаться склонить русских князей к переходу в католичество или, по крайней мере, закрепить дипломатические связи. Одновременно Западная церковь пыталась вступить в контакт с монгольскими правителями, могущественными язычниками, чье обращение сулило фантастические дивиденды: монголы могли стать союзниками в борьбе с исламом при завоевании Святой Земли, в борьбе с германским императором, да вообще развить римский протекторат до континентального уровня. Действуя в этом направлении, не следовало забывать, что Русь после 1243 г. фактически являлась вассалом Евразийской империи, причем далеко не самым мелким. Скорее можно было сказать, что Владимирское княжество, глава которого был и Киевским великим князем, входило тогда в число близких союзников самого грозного монгольского правителя — хана Бату (Батыя). Конфликт с таким правителем не мог принести Европе ничего доброго — вполне допустимо предположить, что эти опасения распространились и на действия политических сил в Прибалтике.
С другой стороны, после монгольского нашествия древнерусское государство было расколото на два крупных образования — Великое княжество Владимирское во главе с династией Всеволодовичей и Галицко-Волынскую землю с династией Романовичей. До 1245 г. участником борьбы за власть на Руси и потенциальным центром притяжения являлась также черниговская династия, но после разгрома при Ярославе (17 августа 1245 г.) польско-венгерских союзников Ростислава Михайловича и гибели в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича (20 сентября 1245 г.) она сошла со страниц истории. Основными игроками остались две группировки — Романовичи и Всеволодовичи, — причем обе имели связи с Прибалтикой и могли выступать претендентами на власть в регионе, а также союзниками или противниками монголов.
В этом политическом клубке противоречий попытался разобраться новый папа Римский, избранный на конклаве в Ананьи 25 июня 1243 г. Им стал кардинал Синибальдо Фиески (Sinibaldo Fieschi; ок. 1195–1254), граф Лаваньи, представитель знатной лигурийской фамилии, вступивший на престол св. Петра под именем Иннокентия IV. В наследие ему достались конфликт с императором Фридрихом, а также фактически осадное положение в Риме. Одной из первых мер стало бегство папы из Вечного города: летом 1244 г. он тайно отправился в родную Геную, откуда отплыл в Лион, где обосновался, вынудив французского короля Людовика IX Святого защищать себя[1].
Летом 1245 г. в Лионе был созван собор Западной Церкви (Первый Лионский собор), на котором должен был решиться вопрос о злоупотреблениях императора Фридриха, а также о мерах по предотвращению монгольской угрозы и объединению с восточными христианами. После продолжительной полемики Собор 17 июля 1245 г. осудил императора как клятвопреступника и еретика, а также постановил лишить его короны. Начался новый виток противостояния. Группа имперских князей 22 мая 1246 г. пыталась выбрать нового германского короля — им стал Генрих Распе, который в следующем году умер. Затем был избран Вильгельм Голландский. Мятеж стал обыденным явлением в Германии. Многие бароны объявили себя свободными от присяги императору Фридриху. Был организован крестовый поход против него. Но даже в этих условиях отлученный император сохранял значительную власть, которой хватало, чтобы влиять на выборы епископов и контролировать большинство священнослужителей в своей стране. Только смерть Фридриха в декабре 1250 г. положила конец многолетней склоке.
Одновременно с эскалацией конфликта с императором Иннокентий IV искал разрешения проблемы монголов, то есть «татар», как их тогда называли. Первое посольство к правителям евразийских степей он отправил еще до открытия Лионского собора. Францисканец Джованни де Плано Карпини (Fr. Iohannes de Plano Carpini (Giovanni da Plan del Carpine); ок. 1180–1252) отбыл из Лиона 16 апреля 1245 г. До монгольской столицы Каракорума он добрался только через полтора года — 22 июля 1246 г. и только к осени 1247 г. вернулся в Лион. За это время Иннокентий пытался собрать информацию о монголах из других источников. В частности, из русских.
В качестве докладчика по вопросу о монголах (татарах) на Лионском соборе в 1245 г. был привлечен «некий архиепископ из Руси по имени Петр (quidam archiepiscopus de Russcia nominee Petrus)». Об этом сообщают Анналы Бёртонского монастыря (Annales de Burton), а также «Великая хроника» Матвея Парижского[2]. По вопросу идентификации «архиепископа Петра» в науке существует большая полемика, которая и сейчас не привела к однозначным результатам.
В XIX в. Петра принято было считать неким галицким епископом или просто русским «титулярным» церковным иерархом[3]. Одновременно исследователи предпочитали взывать к осторожности при трактовке целей его миссии при папском дворе. Н. П. Дашкевич производил Петра из некоей русской области, «колебавшейся между православием и латинством», отчего локализуемой, скорее всего, в «придунайских и югославянских» землях. «Едва ли можно считать Петра епископом чисто русских земель», — писал историк[4]. В. Абрахам предположил, что Петр мог быть ранее не известным Перемышльским епископом, но сразу оговорился, что, по имеющимся сведениям, можно утверждать лишь то, что он относился к высшему духовенству Русской Церкви[5]. Более прочный статус Петра попытался утвердить С. Томашевский, опубликовавший в 1927 г. статью, в которой отождествил его с упоминаемым в летописи под 1230–1231 гг. игуменом киевского монастыря Спаса на Берестове «Петром Акеровичем»[6]. Историк считал, что речь должна идти о киевском митрополите, утвердившимся на кафедре около 1240 г. благодаря протекции Михаила Всеволодовича Черниговского. Изгнанный из Киева, этот князь направился в Венгрию, откуда послал митрополита в Рим в поисках поддержки против монголов и в борьбе за власть на Руси[7]. Линия рассуждений Томашевского неоднократно подвергалась критике со стороны исследователей. В центре гипотезы — ошибка, в которой уличил Томашевского еще М. А. Таубе в 1928 г. [8] В летописи боярин Петр Акерович и игумен Спасского монастыря — разные люди. Их отождествление по тексту невозможно — в этом отдавали себе отчет уже первые публикаторы Лаврентьевской летописи[9]. Кроме того, ничто в западных источниках не указывает на то, что Петр представлялся главой Русской Церкви — его именовали лишь «неким архиепископом из Руси»[10]. Тем не менее, в советской историографии гипотеза Томашевского получила неожиданного сторонника в лице В. Т. Пашуто, который ввел ее в широкий научный оборот. Ученый считал, что Петр — это «русский игумен Петр Акерович, присланный в Лион черниговским князем»[11]. В 1990 г. вышла специальная статья А. П. Толочко, где были подробно разобраны и отвергнуты построения Томашевского и, соответственно, Пашуто[12]. Однако и сейчас встречаются работы, в которых эти конструкции используются без кавычек и упоминается «киевский митрополит Петр Акерович»[13].
О гипотезе про Петра Акеровича в 1989 г. почему-то вполне серьезно писал Я. Н. Щапов[14]. Он даже допускал, что речь идет об «узурпаторе митрополичьего звания»[15]. Одновременно исследователь резонно отмечал, что за «архиепископом» может скрываться «архимандрит», так как в XIII в. в Западной Европе эти титулы были взаимозаменяемы[16]. С наблюдениями Щапова вполне согласился А. Поппэ[17]. Более сдержанно, как о «русском епископе (или архимандрите)», отзывался о Петре М. Н. Тихомиров[18].
