— Удрали! — вскричал он, готовый пуститься в пляс по комнате.
— Удрали? — радостно испуганным голосом подхватила Жервеза. — Но каким образом?
— Очень просто. Они уплыли в море и не вернулись в течение получаса; значит лодка ожидала их. Теперь они уже на корабле. Вот это ловко придумано.
Он был так взволнован, что не мог найти свою шляпу, которую только что положил на стул. Его трясла лихорадка.
— Вы… вы уходите? — спросила Жервеза, когда он, наконец, отыскал шляпу и решительным жестом нахлобучил ее на голову.
— Конечно, нельзя терять ни минуты.
— Но почему?
— Потому что они, конечно, уже на корабле и к утру могут выйти в открытое море.
— Значит, вы хотите их выдать?
— А то как же?
Они посмотрели друг на друга. Во взгляде Гастона было непритворное удивление. Неужели она не понимала, какое выгодное дело само давалось в руки?
И вдруг Жервеза поняла все. Ее глаза, за мгновение перед тем испуганные и недоумевающие, как глаза ребенка, внезапно сузились и стали непроницаемы. Она открыла дверь и вы шла на середину комнаты.
— Вы идете? — спросила она совсем другим тоном — это очень умно с вашей стороны… Но зачем торопиться?
Лампа, стоявшая на столе, освещала ее всю. Ее влажные волосы были распущены. Двумя пальцами она придерживала расходившийся пенюар. Щеки горели. Она была похожа на свежее растение, спрыснутое дождем.
Она сделала несколько шагов вперед и положила руку на рукав Гастона.
— Зачем торопиться?
Он нетерпеливо отстранился.
— Как зачем? они могут поднять якорь каждую минуту.
— В такую погоду? Это немыслимо.
И правда, на дворе шумел ураган. Удары грома были немного реже, зато над морем разыгрался настоящий шторм. Дождевые капли, гонимые ветром почти паралельно земле, ударялись в оконные стекла, словно картечь. На живую нитку сколоченный ломик вздрагивал до фундамента.
— Только полчаса… — сказала Жервеза медленно, особенным, певучим и низким голосом.
Гастон открыл форточку и выглянул наружу. Все кругом было мрак и вихрь. Несомненно, Жервеза была права: ни один моряк не рискнул бы распустить паруса при таком ветре. Если корабль с беглецами находился даже за пределами порта Нумеа, он все равно должен был бы до утра, а может быть и дольше дрейфовать в заливе, т е. во французских территориальных водах. Но роду своей службы Гастон хорошо знал все таможенные формальности. Обыск не поздно будет произвести и завтра утром. А сторожевой крейсер в гавани всегда стоит под парами.
Жервеза все придвигалась. Гастон чувствовал, что пьянеет от запаха ее волос.
— Сегодня мы совсем одни… Мадам Клэр не вернется до послезавтра…
Он бурно обнял ее. Она не сопротивлялась и шепнула тихонько:
— Только полчаса…
Впоследствии ее воспоминания об этой ночи были спутаны и неясны. О Гастоне она думала с отвращением и ненавистью… Ей чудился Рошфор.
— Погоди… Эта ночь — особенная. Мы должны ее отпраздновать.
Она выскочила в столовую, достала из буфета бутылку с вином и два бокала. Потом, уверенной рукой, несмотря на темноту, пошарила в маленьком висячем шкапчике, где хозяйка держала лекарства. Там, вместе с запасами хины и муравьиного спирта, хранился белый порошек, разделенный на дозы. Жервеза сама помогала недавно насыпать в маленькие пакетики это сильное снотворное средство, к которому имела обыкновение прибегать мадам Клэр, страдавшая бессонницей. Найдя, что нужно, Жервеза не колеблясь всыпала тройную порцию порошка в один из бокалов, затем наполнила бокалы вином и вернулась в спальню.
— За эту восхитительную ночь. — сказал Гастон, галантно чокаясь с Жервезой.
Он осушил бокал до дна и наморщил лоб.
— Не люблю я этих австралийских вин: всегда какая-то горечь чувствуется… А теперь прости, мне пора!
Не слушая ее протестов («Ведь было еще так рано!»), он стал собираться. Но она охватила его обеими руками, привлекла к себе и насильно повалила на постель. Он снова позволил себе забыться… Потом он заснул мертвым, свинцовым сном, похожим на обморок.
Тогда, выскользнув из его ослабевших объятий, она опять пробралась в столовую и оттуда в кухню. Позади шкафа с посудой она отыскала скатанную в клубок, довольно тонкую, но прочную джутовую веревку. Сделав предварительно две петли, она осторожно связала руки и ноги Гастона и прикрутила его к кровати. Потом его собственным фуляром завязала ему рот и, кроме того, стянула подбородок полотенцем. Большая часть его красивого, сытого лица исчезала под этими повязками. Она заботливо убедилась, что он имеет возможность дышать носом и потому не рискует задохнуться.
Гроза прошла и ветер ослабел. Тьма стала еще непроницаемее; но в стороне порта на кораблях мигали фонари.
Жервеза подумала, что никогда больше не увидит Рошфора. И уж. разумеется, он никогда не узнает о той жертве, которую она принесла ради него. Не поверит, если бы даже она решилась все описать ему, со всеми подробностями. Мужчины так нелепо ревнивы и все они такие эгоисты. Она заплакала и долго сидела, совсем обессилев, не поднимая головы и не вытирая слез.
Потом она вспомнила, что совсем не одета, и поспешила разыскать свое платье. Для этого ей пришлось заглянуть в свою комнату. Гастон храпел лежа на спине. Лоб его был красен и покрыт потом. Она подвинула подушку ему под голову и накрыла простыней.
Плотно притворила дверь и заперлась в спальне у хозяйки. Опять долго и горько плакала.
Утром Гастон еще спал. Жервеза старательно замкнула все выходы из дома и направилась в магазин. Но работать отказалась, объявив, что у нее начинается лихорадка. И, действительно, ее трепал озноб от волнения и беспокойства.
Погода тем временем окончательно разгулялась, дул свежий ветер и угольщик Р-С-Е, подняв все паруса, уносился от страны рабства к берегам свободной земли.
После полудня Жервеза опять наведалась к себе в комнату. Теперь Гастон уже успел проснуться. Он лежал, страшно вращая белками и делая нечеловеческие усилия, чтобы освободиться от своих пут. Жервеза подошла к постели и еще раз скрепила узлы. Глаза Гастона метали огни. Он скрежетал зубами и все время порывался крикнуть. Но только глухое, невнятное гудение вырывалось из-под платка.
Наконец, утомившись долгой, напрасной борьбой, он закрыл глаза и остался недвижим. Жервеза вернулась в комнату хозяйки. Она ожидала.
Незадолго перед заходом солнца грянула сигнальная пушка. В городе поднялась суматоха. Военные патрули оцепили порт. Ждали, что во всех домах будут произведены обыски. Для колониального начальства побег Рошфора был настоящей катастрофой и грозил положить конец не одной счастливо начатой карьере.
