Асси потом умерла, и что интересно, чуял же Пупс — верещал. Ещё до прихода первого феромонного сообщения. Вот так. Иногда человечихи уходят загодя. Перед тем как совсем уйти. Чтобы успел отвыкнуть, что ли? Но сны… А ещё снился Фабр на днях. Это мысль.
— Э-э-ай!
— Да, юноша, лучше не скажешь.
Банкротство, нищета и смерть где-нибудь в смрадной подворотне — это, конечно, выход. Самое то для истого художника. Но Август слишком давно в фермерах и к бэйбу привык. Поэтому следующим утром, ясным и нежарким, — ни клочка тумана — отыскал свежую рубашку, неуклюже, но старательно побрился, и долго принюхивался к ногтям, прежде чем на расхлябанном хрипящем «вульфиле» двинуть в город. Во «Внутренний мир», к начальнику отдела инноваций.
— Да, Пупсик, распоследняя наша надежда — доктор Фабр. Что стоит ему замолвить словцо куда наверх? У него, чай, знакомств, как у нас налоговых блох, — смущённо паясничал Август, морщась в зеркало. Бэйб, разумеется, безмолвствовал. Он был сыт и дремотен.
В студенческие годы Август с Фабром ходили в радикалах. Первенствовали на демонстрации в защиту права на некрогамию, устраивали кислородные голодовки в знак протеста против эксплуатации акефалов. Тогда многие мечтали об окончательной эмансипации природы, а их лозунг «Организмы всех видов, объединяйтесь!» представлял из себя ампутированную от контекста цитату из «Биостратегии» великого Гольда, ниспровергателя всех идолов и разработчика трёх синдромов. Эх, молодость!
На исходе их молодости Фабр подался в науку, в лабораторию кумира своего, Гольда. И пока Август маялся, проваливая один бизнес за другим, но всё по мелочи, лабораторию сотрясали открытия, окатывали премии, трепали шквалы славы и, в итоге, поглотило половодье скандалов. Однако, когда осела муть, изменившиеся времена и неизменная фортуна вынесли доктора Фабра на теперь уже твёрдую почву. Он бизнесмен. Тоже. Если Августа считать таковым. Они, можно сказать, коллеги. Один «Внутренний мир» у обоих, хотя они и на разной его высоте.
— Спасибо, что так быстро принял. Я был уверен, что придётся прождать год, как это обычно бывает у вас в компании… у нас, то есть.
— И тогда как раз исполнился бы десятилетний юбилей нашей последней встречи.
У Фабра самодовольное, точёное и при этом томное лицо триозоновского «Эндимиона», да и тело, наверняка, такое же — он всегда нравился мужчинам. Ещё он когда-то отличался чудовищной памятливостью, прослушанные лекции удерживал в голове вплоть до экзаменов, мог любого сделать в бридж, но брезговал игрой на деньги. Любимец профессоров и фортуны. И вообще, полная противоположность Августу. У него был один-единственный недостаток, причём неизвестно какой, но столь откровенно скрываемый, что все подозревали его огромность.
Фабр, рассеянно кивая, слушал сбивчивую автобиографию однокашника в течение десяти содержательных, как годы, минут, но на теме иссякающих кредитов и несправедливого штрафа прервал его вежливым покашливанием.
— Что? Неоперабельный случай? — Август опустил взгляд.
— Наоборот! Слушай. Я сам давно хотел тебя пригласить.
Август увлечённо разглядывал пол — плоский аквариум, густо заселённый исполинскими кишечнополостными незнакомых ему видов.
— Интересное дело с гольдовыми, знаешь? — продолжил Фабр, правильно поняв молчание, — Как мода прошла, как начали их сдавать в приюты, так их словно мор выкосил. Не могут без родителей. С тех пор давно уже химзакон действует против мутации, чтобы ни у кого больше не рождались такие чада. Чтоб не рождались и не страдали, понимаешь? Даже если кому и захочется.
Август вздохнул. Телеса в аквариумной толще задумчиво колыхались.
— Вот бы против таких как я химзакон выпустили! Чтоб не рождались такие невезучие.
Фабр одобрительно кивнул, затем, будто спохватившись, покрутил головой.
— Кто предугадает капризы моды! Вот граждане с синдромом Гольда опять востребованы, а их, опа, нет в природе! И закон так быстро обратно не дезинфицируешь.
— Понадобились? — Август поднял глаза.
— Да, — просто ответил Фабр.
— Мой тоже? — выказал догадливость Август, вновь потупившись. Пора разыгрывать идиота. Фабр поверит. Он никогда не считал Августа интеллектуалом.
— Хорошо, батенька, — причмокнул доктор, — Пойдём длинным путём.
В ресторане, лупанаре и после, отмокая в тонизирующей слизи микологической бани, приятели болтали, казалось бы, исключительно об общей юности. О науке. Женщинах. Смерти. И мире. Платил, разумеется, доктор. «Здорово было! Увидимся как-нибудь!» — попрощался Август. «До завтра!» — спокойно ответил Фабр.
Дома, поглаживая молчащего Пупсика, Август сложил обрывки давешнего разговора и не без самодовольства отметил, что несмотря на одуряющий вихрь удовольствий, ни словом не выразил однозначного согласия.
— Ха! За идиотов нас с тобой держит! Ты представь, он хотел…
«Чего?» — «Не читал о суде над Гольдом?» — «А, четвёртый синдром…» — «Нет. Эффект Фабра».
Небольшая генная правка, объяснял не пьянеющий Фабр, сделает кровеносную систему, да и весь организм гольдового окончательно пластичным. То есть тем, к чему его предназначил бы сам Гольд, продумай он свой синдром на шаг вперёд. В итоге бэйб не умирает, а разрастается, окончательно теряет человекообразную форму, выпускает побеги. Его мозг почкуется и даже, как бы это сказать, метастазирует. Он будет всё во всём, — втолковывал Фабр, перекрикивая фальшиво стонущую нимфу. Ведь единая сигнальная система уже готова, она растворена в воздухе, это потоки феромонов, плазмид и вирусоидов. Невзначай он подавит все мешающие химзаконы, у женщин пойдут рождаться другие гольдовые мутанты, много. Сколько нужно. Их не остановишь. Пример тому институт Гольда: уж где-где, а там точно поддерживалась образцовая герметичность, но всё равно случилась утечка — и надо же, прежде должной подготовки. Вхолостую. Ничего, кроме скандала и суда. Всю колонию подопытных бэйбов разделили и развезли по приютам, а команду экспериментаторов распустили. «Хорошо Гольд умер во время процесса, и никто до конца не понял с чем имеет дело. А мне — пожизненный запрет на контакт с генетическими материалами — пенитенциарная аллергия. Для кого как, а для меня это смертный приговор». И Фабр погрузился в грибную суспензию с головой на целую минуту. Но сами пузыри над ним шпокали, точно звонкие знаки препинания в красноречивом докладе.
