Как ветви без листвы насквозь пронзает
рассвет, уже повеявший весной, —
так в нем нет ничего, что помешает
сиянию поэзии земной
почти сразить нас силой небывалой;
в его виденьях нет еще теней,
и лоб для лавров холоден, пожалуй.
И лишь позднее из его бровей
поднимется розарий, расцветая,
где листья, каждый по себе, растут,
в устах невольный трепет возбуждая, —
в устах, что пребывают в неге зыбкой
и упиваются своей улыбкой,
как будто песню собственную пьют.
Как заветное наследство,
в дни таинственного детства
одинокость дорога;
все резвились и играли,
а тебя сопровождали
эти близи, эти дали,
тропы, звери и луга.
Жизнь дарила, утешала
и всечасно мне внушала,
что весь мир огромный — я.
Почему, себе не веря,
больше не хочу теперь я
жить в себе и для себя?
Я — отвержена, я в темном
одиночестве бездонном
жду безвестного гонца.
И во мне, меня осилив,
воем воет жажда крыльев
или, может быть, конца.
Что сделать, чтобы впредь душа моя
с твоею не соприкасалась? Как
к другим вещам ей над тобой подняться?
Ах, поселить ее хотел бы я
среди утрат, во тьме, где, может статься,
она затихнет и, попав впросак,
на голос твой не станет отзываться.
Но что бы порознь ни коснулось нас,
мы в голос откликаемся тотчас —
невольники незримого смычка.
На гриф нас натянули — но на чей?
И кто же он, скрипач из скрипачей?
Как песнь сладка.
Ты! — кто мечет за пределы дня:
как копье, я позабыто стыла
средь других вещей. Но песни сила
далеко забросила меня —
принести меня назад забыла.
Сестры ткут, о том, где я, гадая,
хлопают с утра дверьми рабыни.
Я одна, далекая, чужая,
и дрожу, как просьба: ей, богине,
в бездне мифов вздумалось отныне
жизнь мою изжить, огнем пылая.
Захотела — и тебя смутила,
обвила лозой меча, как дрот,
и, как смерть, тебя насквозь пронзила
и верну, когда придет черед,
и вещам, и миру, как могила.
Фрагмент
Ну и в чем ты мне хотел открыться,
как проникнешь в душу изнутри,
если опускаешь ты ресницы
перед несказанным? Посмотри,
ты, мужчина: вещи именуя,
мы живем, со славой породнясь.
Но погибло бы, я знаю, всуе
сладкое девичество при вас —
то, что пронесли мы без измены,
веря в то, что боги нас хранят,
так, что задыхались Митилены,
точно ночью яблоневый сад, —
в ароматах нашей спелой страсти.
Нет, не смог забыть ты обо всем
ради нас, твой час напрасно прожит,
женолюб с поникнувшим лицом.
Ах, оставь, и я вернусь, быть может,
к лире гореванья моего.
Этот бог помочь двоим не сможет,
но когда пройдет сквозь одного...
Да, мы помним. Словно все сначала
будет повторяться без конца.
Деревце, ты берег забывала
и беспечно груди окунала
в шум бурливой крови беглеца —
бога своего.
Как поражает
юных женщин красотою он!
Жгучий, он, как мысль твоя, пылает,
ранний барельеф твой затеняет,
как твои ресницы, наклонен.
Ах, расцвел, как сад, с тех пор,
как встретил
я тебя среди пустого дня;
видишь, я иду, и прям, и светел, —
кто ты, тихо ждущая меня?
Как листву, теряю я бесслезно
прошлое, Далекий и Другой.
И теперь твоя улыбка звездно
над тобой стоит и надо мной.
Перед алтарем все, что таимо
в безымянности с начальных дней,
дай вместить в твое святое имя:
волосами он зажжен твоими
и любовью освящен твоей.
Ах, разве с берегом обетованным
не сходна узкая полоска ложа? —
Где в головокруженье непрестанном
мы пламенеем, страсть на страсть
помножа.
И разве ночь, где неумолчен крик
зверей, грызущих в ярости друг друга,
нам не чужда, как день, что вдруг возник
снаружи, озираясь от испуга, —
кому понятен их чужой язык?
И надо нам в одно объятье слиться,
как лепестки цветка, пережидая,
пока, кольцо зловещее сужая,
безмерное со всех сторон теснится.
Пока в объятьях прячемся устало,
как знать нам, что из нас самих грозит
прорваться то, что до сих пор пугало, —
предательство, и нас не пощадит.
Как рушит, пеной брызгая из зева,
река плотину сразу мощью всей,
Навин свой голос, преисполнен гнева,
в последний раз обрушил на вождей.
Сметал он тех, кто до сих пор храбрился,
сковал их жесты, охладил их пыл;
казалось, рокот в тридцать битв скопился
в его устах; и он уста раскрыл.
Как под Иерихоном, скаля зубы,
весь многотысячный собор затих,
но только в нем самом гремели трубы,
расшатывая стены жизней их,
и наземь рушились они со стоном,
как если бы, заставив вздрогнуть высь,
единовластно, как под Гаваоном,
он солнцу закричал: остановись!
И Бог пошел, напуганный, как раб,
и солнце, как фонарь, держал над сечей
людских племен, покамест не ослаб, —
так захотел сей пастырь человечий.
Да, он — старик, давно согбен и сед,
казалось, что уже конца заждался
в свои преклонные сто десять лет.
А он стоял — и вражий стан шатался.
Он градом пал на виноградник пышный:
— Чем Богу поклянетесь? Боги ждут,
столпясь вокруг, когда их изберут.
Но вас за выбор сокрушит Всевышний.
И рек с высокомерием вершинным:
— Мой род и я, мы чтим Его указ.
И крикнули все разом: — Помоги нам
и укрепи нас в выборе сейчас!
Но он ушел, как прежде одинокий,
в свой прочный город на горе высокой,
и плащ его мелькнул — в последний раз.
