Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Что ж, существующее единое не представляет ли собой, таким образом, бесконечное множество?
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Подойди к вопросу ещё и следующим образом.
Аристотель. Каким?
Парменид. Не утверждаем ли мы, что единое причастно бытию, благодаря чему и существует?
Аристотель. Да.
Парменид. И именно поэтому существующее единое оказалось многим.
Аристотель. Так.
Парменид. А что, если мы охватим разумом само единое, которое, как мы утверждаем, причастно бытию, но возьмём его только само по себе, без того, чему, по нашему утверждению, оно причастно, — окажется ли оно единым только или будет также многим?
Аристотель. Единым. По крайней мере, я так думаю.
Парменид. Посмотрим. Бытие не должно ли неизбежно быть отличным от него и оно само отличным от бытия, коль скоро единое не есть бытие, но как единое ему причастно?
Аристотель. Должно.
Парменид. Итак, если бытие и единое различны, то единое отлично от бытия не потому, что оно — единое, равно как и бытие есть что-то иное сравнительно с единым не потому, что оно — бытие, но они различны между собою в силу иного и различного.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Поэтому иное не тождественно ни единому, ни бытию.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. И вот если мы выберем из них, хочешь — бытие и иное, хочешь — бытие и единое, хочешь — единое и иное, то не будем ли мы брать при каждом выборе два таких [члена], которые правильно называть «оба»?
Аристотель. Как это?
Парменид. Вот как: можно ли сказать «бытие»?
Аристотель. Можно.
Парменид. А можно ли сказать также «единое»?
Аристотель. И это можно.
Парменид. Но не названо ли таким образом каждое из них?
Аристотель. Названо.
Парменид. А когда я скажу «бытие и единое», разве я не назову оба?
Аристотель. Конечно, оба.
Парменид. Следовательно, если я говорю «бытие и иное» или «иное и единое», то я всегда говорю о каждой [паре] «оба». Не правда ли?
Аристотель. Да.
Парменид. Но возможно ли, чтобы то, что правильно называется «оба», было бы таковым, а двумя нет?
Аристотель. Невозможно.
Парменид. А когда перед нами два, есть ли какая-либо возможность, чтобы каждое из них не было одним?
Аристотель. Нет, никакой.
Парменид. Но каждая из взятых нами [пар] представляет собою сочетание двух [членов]; следовательно, каждый из них будет одним.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Если же каждый из них один, то при сложении какой угодно единицы с любым парным сочетанием не становится ли все вместе тремя?
Аристотель. Да.
Парменид. А не есть ли три нечётное число, а два — чётное?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Далее, когда есть два, то необходимо ли, чтобы было и дважды, а когда есть три трижды, коль скоро в двух содержится дважды один, а в трёх трижды один?
Аристотель. Необходимо.
Парменид. А когда есть два и дважды, то не необходимо ли, чтобы было и дважды два? И когда есть три и трижды, но необходимо ли также, чтобы было трижды три?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Далее, когда есть три и дважды, а также два и трижды, то но необходимо ли быть дважды трём и трижды двум?
Аристотель. Безусловно, необходимо.
Парменид. Следовательно, могут быть произведения чётных чисел на чётные, нечётных на нечётные, а также чётных на нечётные и нечётных на чётные.
Аристотель. Конечно.
Парменид. А если это так, то не думаешь ли ты, что остаётся какое-либо число, существование которого не необходимо?
Аристотель. Нет, не думаю.
Парменид. Следовательно, если существует одно, то необходимо, чтобы существовало и число.
Аристотель. Необходимо.
Парменид. Но при существовании числа должно быть многое и бесконечная множественность существующего [18]. В самом деле, разве число не оказывается бесконечным по количеству и причастным бытию?
Аристотель. Конечно, оказывается.
Парменид. Но ведь если все числа причастны бытию, то ему должна быть причастна и каждая часть числа?
Аристотель. Да.
Парменид. Значит, бытие поделено между множеством существующего и не отсутствует ни в одной вещи, ни в самой малой, ни в самой большой? Впрочем, нелепо даже спрашивать об этом, не правда ли? Как, в самом деле, бытие могло бы отделиться от какой-либо существующей вещи?
Аристотель. Да, никак не могло бы.
Парменид. Следовательно, оно раздроблено на самые мелкие, крупные и любые другие возможные части, в высшей степени расчленено, и частей бытия беспредельное множество.
Аристотель. Ты прав.
Парменид. Итак, частей бытия больше всего.
Аристотель. Да, больше всего.
Парменид. Что же, есть ли между ними какая-нибудь, которая была бы частью бытия и в то же время не была бы частью?
Аристотель. Как это возможно?
Парменид. Напротив, если она существует, то, полагаю я, пока она существует, ей необходимо быть всегда чем-то одним, а быть ничем невозможно.
Аристотель. Да, это необходимо.
Парменид. Таким образом, единое присутствует в каждой отдельной части бытия, не исключая ни меньшей, ни большей части, ни какой-либо другой.
Аристотель. Да.
Парменид. А остаётся ли единое целым, находясь во многих местах одновременно? Поразмысли над этим!
Аристотель. Размышляю и вижу, что это невозможно.
Парменид. Следовательно, оно расчленено, коль скоро оно не целое; ведь, не будучи расчленённым, оно никак не может присутствовать одновременно во всех частях бытия.
Аристотель. Это правда.
Парменид. Далее, безусловно необходимо, чтобы делимое количественно соответствовало числу частей.
Аристотель. Необходимо.
Парменид. Следовательно, утверждая недавно, что бытие разделено на наибольшее число частей, мы говорили неправду: ведь, как оказывается, оно разделено на число частей, не большее, чем единое, а на столько же, а ибо ни бытие не отделено от единого, ни единое — от бытия, но, будучи двумя, они всегда находятся во всём в равной мере [19].
Аристотель. По-видимому, так именно и есть.
Парменид. Таким образом, само единое, раздроблённое бытием, представляет собою огромное и беспредельное множество.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Следовательно, не только существующее единое есть многое, но и единое само по себе, разделённое бытием, необходимо должно быть многим.
Аристотель. Именно так.
Парменид. Однако так как части суть части целого, то единое должно быть ограничено как целое. В самом деле, разве части не охватываются целым?
Аристотель. Безусловно, охватываются.
Парменид. А то, что их охватывает, есть предел.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Следовательно, существующее единое есть, надо полагать, одновременно и единое, и многое, и целое, и части, и ограниченное, и количественно бесконечное.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. А коль скоро оно ограничено, то не имеет ли оно и краёв?
Аристотель. Безусловно, имеет.
Парменид. Далее, поскольку оно есть целое, не должно ли оно иметь начала, середины и конца? Разве может что-либо быть целым без этих трёх [членов]? И если нечто лишено одного из них, может ли оно остаться целым?
Аристотель. Не может.
Парменид. Выходит, что единое должно обладать и началом, и концом, и серединой.
Аристотель. Должно.
Парменид. Но середина находится на равном расстоянии от краёв, ибо иначе она не была бы серединой.
Аристотель. Не была бы.
Парменид. А, будучи таким, единое, по-видимому, оказывается причастно и какой-нибудь фигуре, прямолинейной ли, круглой или смешанной.
Аристотель. Да, это верно.
Парменид. Но, обладая такими свойствами, не будет ли оно находиться и в себе самом, и в другом?
Аристотель. Каким образом?
Парменид. Ведь каждая из частей находится в целом и вне целого нет ни одной.
Аристотель. Так.
Парменид. И все части охватываются целым?
Аристотель. Да.
Парменид. Но единое — это и есть все его части: не более и не менее как все.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Так не составляет ли единое целого?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Но если все части находятся в целом и если все они составляют единое и само целое и все охватываются целым, то не значит ли это, что единое охватывается единым и, таким образом, единое уже находится в себе самом [20]?
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Но с другой стороны, целое не находится в частях — ни во всех, ни в какой-нибудь одной. В самом деле, если оно находится во всех частях, то необходимо должно находиться и в одной, так как, не находясь в какой-либо одной, оно, конечно, не могло бы быть и во всех; ведь если эта часть — одна из всех, а целого в ней нет, то каким же образом оно будет находиться во всех частях?
Аристотель. Этого никак не может быть.
Парменид. Но оно не находится и в некоторых частях: ведь если бы целое находилось в некоторых частях, то большее заключалось бы в меньшем, что невозможно.
Аристотель. Да, невозможно.
Парменид. Но, не находясь ни в большинстве частей, ни в одной из них, ни во всех, не должно ли целое находиться в чём-либо ином или же уж вовсе нигде не находиться?
Аристотель. Должно.
Парменид. Но, не находясь нигде, оно было бы ничем, а так как оно — целое и в себе самом не находится, то не должно ли оно быть в другом?
Аристотель. Конечно, должно.
Парменид. Следовательно, поскольку единое — это целое, оно находится в другом, а поскольку оно совокупность всех частей — в самом себе. Таким образом, единое необходимо должно находиться и в себе самом, и в ином.
Аристотель. Да, это необходимо.
Парменид. Но, обладая такими свойствами, должно ли оно и двигаться, и покоиться?
Аристотель. Каким образом?
Парменид. Оно, конечно, покоится, коль скоро находится в самом себе: ведь, находясь в едином и не выходя из него, оно было бы в том же самом — в самом себе.
Аристотель. Так.
Парменид. А что всегда находится в том же самом, то должно всегда покоиться.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Далее, то, что всегда находится в ином, не должно ли, наоборот, никогда не быть в том же самом? А никогда не находясь в том же самом, — не покоиться и, не покоясь, — двигаться?
Аристотель. Конечно.
Парменид. Итак, всегда находясь в себе самом и в ином, единое должно всегда и двигаться, и покоиться.
Аристотель. Очевидно.
Парменид. Потом оно должно быть тождественным самому себе и отличным от самого себя и точно так же тождественным другому и отличным от него, коль скоро оно обладает вышеуказанными свойствами.
Аристотель. Каким образом?
Парменид. Всякая вещь, полагаю, относится ко всякой другой вещи следующим образом: она или тождественна другой, или иная; если же она не тождественна и не иная, то её отношение к другой вещи может быть либо отношением части к целому, либо отношением целого к части.
Аристотель. Видимо, так.
Парменид. Итак, есть ли единое часть самого себя?
Аристотель. Никоим образом.
Парменид. Значит, если бы единое относилось к себе самому как к части, оно не было бы также целым по отношению к себе, будучи частью.
Аристотель. Да, это невозможно.
Парменид. А не иное ли единое по отношению к единому?
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, оно не может быть отлично от самого себя.
Аристотель. Разумеется, нет.
Парменид. Итак, если единое по отношению к себе самому не есть ни иное, ни целое, ни часть, то не должно ли оно быть тождественным с самим собой?
Аристотель. Должно.
Парменид. Как же, однако? То, что находится в ином месте сравнительно с самим собой, пребывающим в себе самом, не должно ли быть иным по отношению к самому себе вследствие этого пребывания в другом месте?
Аристотель. По-моему, должно.
Парменид. Но именно таким оказалось единое, поскольку оно одновременно находится и в себе самом, и в ином.
Аристотель. Да, оказалось.
Парменид. Значит, в силу этого, единое, по-видимому, должно быть иным по отношению к самому себе.
Аристотель. По-видимому.
Парменид. Далее, если нечто отлично от чего-либо, то не от отличного ли будет оно отлично?
Аристотель. Безусловно.
Парменид. Итак, есть ли всё не-единое иное по отношению к единому и единое — иное по отношению к тому, что не-едино?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Следовательно, единое должно быть иным по отношению к другому.
Аристотель. Да, должно.
Парменид. Но смотри-ка: само тождественное и иное не противоположны ли друг другу?
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Так может ли тождественное находиться когда-либо в ином или иное в тождественном?
Аристотель. Не может.
Парменид. Но если иное никогда не может находиться в тождественном, то среди существующего нет ничего, в чём находилось бы иное в течение какого бы то ни было времени; ведь если бы оно хоть какое-то время в чём-либо находилось, то в течение этого времени отличное находилось бы в тождественном. Не так ли?
Аристотель. Так.
Парменид. А если иное никогда не находится в тождественном, то оно никогда не может находиться ни в чём из существующего.
Аристотель. Верно.
Парменид. Следовательно, иное не может находиться ни в том, что не-едино, ни в едином.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Следовательно, не посредством иного будет отличным единое от того, что не-едино, и то, что не-едино, — от единого.
Аристотель. Нет.
Парменид. Равным образом и не посредством себя самих они будут различаться между собою, так как не причастны иному.
Аристотель. Конечно.
Парменид. Если же они различны не посредством себя самих и не посредством иного, то не ускользнёт ли вовсе их обоюдное различие?
Аристотель. Ускользнёт.
Парменид. Но с другой стороны, то, что не едино, не причастно единому; в противном случае не-единое не было бы не-единым, а каким-то образом было бы единым.
Аристотель. Правда.
Парменид. Но не-единое не будет также и числом, потому что, обладая числом, оно ни в коем случае не было бы не-единым.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. Что же? Не есть ли не-единое часть единого? Или и в этом случае не-единое было бы причастно единому?
Аристотель. Было бы причастно.
Парменид. Следовательно, если вообще это — единое, а то — не-единое, то единое не может быть ни частью не-единого, ни целым в отношении него как части; и, с другой стороны, не-единое тоже не может быть ни частью единого, ни целым в отношении единого как части [21].
