Лемуры очень экономные люди. В отличии от иностранцев, по слухам пользующихся после пляжа душем, представители народности «за що» моются прямо в Азовском море. Правда иностранцы тоже должны на чем-то экономить, кроме субсидий «Голосу Америки», где время от времени звучат стихи какого-то Ивана Елагина и песни братьев Озмонд. В том числе и «Длинноволосый любовник из Ливерпуля», под которую недавно катался один фигурист. Ее поет самый младший из братьев — Яшенька Озмонд. Ему всего девять лет, но имя его знают в Карачи, Владивостоке, Запорожье и Баку — уж там-то в первую очередь. Тоже видимо кто-то успел перебросить на пленку, если у него в телевизоре проделано фабричное очко — выход для записи. Очко?! Гнездо!
Да, лемуры очень экономные люди. Опять же недавно один из них старательно так, издалека, намеками давал понять, что Ротару поет ничуть не хуже Carpenters. Сходство и в самом деле есть, никто не отрицает, но ему просто переплачивать за Carpenters не хочется. Наступит время, и даже Ротару на гастролях начнет казаться мучительно дорогостоящей. Тоща из пены Азовского моря ему навстречу, раскинув болотные руки, словно говоря: «ну что тут поделаешь!», выйдет мара-утопленница (хотя утопили ее не в Бердянске, а рядом здесь рядом — в Гандоновке) с бычком во рту. Разинет его, выронив рыбку, и скажет: «А я тебе не София?.. А я тебе не Мадонна?.. Не Ева Браун?».. Лемур наверняка оценит ее glamour. И она будет петь для него бесплатно — когда набухаются. Вылизывая своим языком полурусалки его полуобезьяньи уши. Потому что выкраивать можно на всем, кроме сигарет и вина — «муляки». На кофе тоже нельзя. Шоб банка мне тут стояла! Лемуры, несмотря на победу в последней мировой войне, очень экономные люди — так говорил про них еще Пиндар, или люди — это очень экономные лемуры.
Учебный год… К нему начинаешь привыкать, и приветствуешь хмурые осенние дни и мрачные вечера. Абсолютный Эдгар По. В кабаках наверное тепло, но неуютно. Из троих пассажиров дворового столика, по-настоящему в кабаке не бывал никто, даже днем и с предками. Ни отпускающий усики, экономный модник Короленко, ни рыхловатый, похожий на Маяковского и Басилашвили, полукровка Мертвоглядов — Мертвоглы, ни даже, вернее тем более, кадет профтехучилища, Саша Кунц, средний из трех братьев, ни капли не похожих друг на друга. Один бас-гитарист Зэлк любит вспоминать, как ему подавали помидоры с тертым сыром. Кстати, директор бакланства, куда воткнул свой рабочий копчик Кунц — никто иной, как мутнейший папа «Армянского Карузо».
В дворовом воздухе стоял беспокойный, подстать темноте холодок, который так просто не уйдет. Погода располагала к соответственным поступкам. Когда пропадает вдруг из архива картотека осведомителей гестапо, а следом за ней начинают исчезать и перенесшие оккупацию свидетели. Возвращение агента Бережного. Волки прошли мостом Преображенского и раскопали его могилу в ночь Дня всех Святых. Elvis regressa, как успели отметить на Кубе еще в шестидесятом году. Преступник оставляет след, легко заметный в минувшем, но он безнадежно теряется в мареве грядущего. Будущее — не место для возмездия. На это способны уповать одни овечьи мозги жертв.
Тех, кому посчастливилось привлечь внимание к своей особе пестрым и крикливым летом, с наступлением более строгого сезона начинают посещать нехорошие опасения.
Погода располагала к риску и жестокости, сулила аскетичную безнаказанность. О ней можно было бы сказать словами Азизяна, потому что никто не скажет лучше:
Осень настала,
лето пердеть перестало…
Из подъезда, освещенного лампочкой, не тронутой суеверными хулиганами вышел во внешние сумерки высокий подросток. Он был одет в румынский плащ цвета какао. В его походке, в том, как он дрыгал при ходьбе коленками, было нечто музыкально-гротескное. В руке у него было мусорное ведро — он направлялся к помойке.
«Мертвоглядов, — отметил он, искоса приглядываясь, — Так… и Кунц».
Кунц… Какова причина… Почему Кунц, но не этот, дворовой, а одноклассник, позавчера у протезного Трифонова… Шел урок черчения, Гарриман сидел параллельно Кунцу и Тыкве, за предпоследней партой и показывал Ане Малкут, по прозвищу, естественно, Малкина старый, потрепанный выпуск немецкого журнальчика «Рор».
По мере того, как в иллюстрациях наводили шмон, цена издания падала, и Гарри в конце концов срубил его у Толи Седовца, кажется за пятеру. Там были девочки — Тамара, Роза, Рая, точнее — Марша Хант, Мэри Хопкин и стриженая под мальчика Тара Кинг. Давно сгинуло кому-то под стекло цветное, на две страницы фото — битлзы, как те «усатые грузины, что ждут давным-давно» сидят в комнате, и видно, что смеются над новейшей протеже Маккартни рыжеволосой Мэри Хопкин. Большая статья «Der agressive rock» — три образчика: самая громкая группа Blue cheer, самая радикальная Dave Peel & The Lower eastside, и самая свирепая MC 5. Герой репортажа в цвете был похожий на чурку Питер Сарстэд, автор шлягеров «Я — собор» и «Моя обезьянка — джанки». Календарь-биография «нежного садовника любви» (так его окрестил Жак Брель) Адамо. Страничка, посвященная группе Steppenwolf. Европейская психоакустика в лице Krokodil, цыганский хард-рок на три рыла, детище братьев Гурвиц группа Gun. Остальное успели повыдергивать те, в чьих руках журнальчик успел побывать до того, как попал в портфель Толи Седовца, который симпатизирует Азизяну, хотя они вместе и не лежали. Навели шмон, а когда-то это был толстый и сочный, как бифштекс с кровью, номер. Обложка еще сверкала, когда Вовка Фирер впервые вынимал его из газеты с памфлетом «Путь предательства». Про Солженицына.
И все. Как выражается Тыква — «сон улетучился». Тяжелые и тупые тапиры, и дочери советских офицеров быстрее выучат, кто такой Рильке, чем станут сберегать ценные фото и сведения об Адамо или Мэри Хопкин. Их уж и не помнит толком никто. Они, с определенного возраста, все якобы сами себе Адамо, побирушки несчастные. И Мэри Хопкин ихних мы видели — несмотря на две вечно разинутые глотки — upthere, downthere — петь не умеют совершенно. Фальшивят даже свою заветную молитву: «Приди ко мне, я одарю тебя слюной, мочою, потом, и отцовскою улыбкой».
— Таково было содержание «Рор»…
— Шо ви сказали?
— Поп!
— Срака… (поразмыслив) Там, блядь, не срака, а унитаз. Очко! — драматургия Азизяна без искажений и прикрас.
Трифонов — старик в коричневой сорочке, с лошадиным лицом, и глазами человека, который в молодости перенес ампутацию, чувствовал себя плохо. Несмотря на жертвы и подвиги. Что жертвы! Если бы им сберегли жизнь, то у таблоидов с нипелями и яйцами тиражи были бы на пару миллионов больше, а у газетины с намеком на свастику прибавилось бы сотни две читателей из числа свиней и лис. Трифонов явно догадывался о чем-то таком, чего так и не понял немецкий болван, простреливший ему ногу тридцать лет назад. Старый чертежник видел, чьи чувствительные к поцелуям шкуры он спас, и куда эти шкуры дружненько в последнее время засобирались. Ага! Похожий на Алека Гиннеса учитель рисования почти не чудил, он вообще последнее время чудил мало. С пришествием на эстраду нового поколения сатириков смех был незаметно превращен в обязанность.
