– Тикаем, – говорит барон, – отсюда, мадам Чудо-бабка, да поскорее!
Отбежали порядком, притомились, присели отдохнуть. Барон отдышался и говорит:
– Мадам Чудо-бабка! Теперь вы должны помочь мне моментально взять город Севастополь!
Старуха говорит:
– Давайте лучше не будем на счет Севастополя. Поскольку это не в моей компетенции.
Барон разозлился, затопал сапогами, но тут как раз наш самолет из-за облака вынырнул. Земля у фанфароновских ног столбом взвилась. Только его, барона Фанфарона, и видели. А Чудо-бабка, как дух пожилой и немощный, не выдержав такого сотрясения, просто исчезла.
Сколько про этого Змея разговору было – ужас! И громадный он, этот Змей! К глаза у него, кал колеса! И зубы у него, как сабли! И жалит он сразу и жалом и хвостом! И столетние сосны он одним взглядом сжигает! И еще к тому же сразу всех заглатывает, кто попадется!
Находились даже очевидцы, которые будто бы сами видели собственными глазами этого самого Змея-Горыныча и будто он до того громадный, что даже вспомнить страшно.
Сорока, как только про этого Змея услыхала, сразу же вещи свои запаковала в чемоданчик, вспорхнула с верхушек сосны на землю и сняла у крота полноры с голландским отоплением за триста личинок в месяц. Дрова хозяйские.
А крот, уложив личинки в сундучок, закопал его поглубже, чтобы никто не украл: я-де лучше пока что маленько поголодаю, но до личинок не дотронусь. Может, еще не то будет. Шутка сказать-Змей-Горыныч!
Устроилась сорока на новой квартире, отдохнула маленько, подкрепилась чем могла и вылезла ка крылечко поделиться впечатлениями.
Крот рядом с нею присел, голодный, злой, я все волнуется, как бы у него кто личинки не украл.
А тут как раз заяц подошел, ушами прядет. Почтенный такой, многосемейный, не сорванец какой-нибудь. Вечерком морковку-другую съест, на балалаечке для собственного развлечения потренькает и рад. «Я, – говорит, – заяц нормальный, звезд с неба не хватаю, прямо скажу: не общественник. А поскольку где-то за тридевять земель будто бы Змей-Горыныч свирепствует, то я себе поставил задачу: главное для меня, я так считаю, в текущий момент – это выжить. Всех зайцев Змей-Горыныч не проглотит. Авось, меня как раз и не заметит. Я заяц некрупный. А если, в крайнем в крайнем случае, он меня и заглотает, так я по своей мизерной комплекции вполне свободно через черный ход у него и проскользну. Помоюсь хорошенько и снова жив-здоров».
Сидят они так втроем, вспоминают те счастливые и далекие времена, когда агрономов в деревнях еще не было. И какое тогда ихнему брату – сороке, кроту да зайцу – раздолье было: червей в поле – прямо кишмя-кишело, и в огородах червей было масса, и морковку воровать вроде куда привольнее было.
А сорока вздыхает и говорит:
– Я прямо-таки поражаюсь на медведя. Двое медвежат, жена на-сносях, а он хоть бы чуть-чуть струхнул. А между тем такого крупного телосложения! Ведь его же первого Змей заметит к глотанет! Будь я, например, Змеем, я бы обязательно в первую очередь его заглотала. Перво-наперво, жирен; второе, одного мяса пудов двадцать – не менее; третье, шкура богатейшая.
Крот говорит:
– Ко всему прочему я еще ужас какой нервный, У меня на нервной почве хроническая боязнь опасностей. Имею справку врача с печатью. Я даже капли такие принимаю: пятнадцать капель до еды, восемнадцать – после еды. И. представьте себе, все равно волнуюсь.
Тут как раз прилетел воробей. Невидный такой. Сорока даже его за птицу не считала. Так себе – щелкопер. А воробей, между тем, удалой, веселый. Он до того, как Змей явился, ансамблем птичьей песни к пляски дирижировал.
– Вот какое дело, граждане, – чирикает воробей шепотом, – медведь велел сказать, чтобы все на Змея пошли.
Сорока говорит:
– Он с ума сошел. У Змея пять голов и еще на хвосте три запасных. Я лучше пойду прилягу, у меня от волнения голова разболелась я клюв набок сводит.
Крот экстренно юркнул за нею следом в нору: как бы она его личинки от волнения не скушала.
А заяц сказал:
– Можете считать меня трусом. Я не возражаю.
И задал драпака.
Воробей похлопал крылышками, плюнул и полетел дальше скликать народ.
Поднялся в лесу такой шум и топот, что сороке в норе со страху дурно стало, заяц чуть не сомлел, а у крота так живот свело, что он на короткое время даже про личинки позабыл.
А это на подмогу медведю летели орлы, ястребки, соловьи, стрижи, дятлы, снегири, мчались бобры-саперы, лисицы-разведчики. Все население старого бора спешило со всех ног на подмогу медведю.
Потом вдали треск поднялся, грохот, свист, змеиное шипение. Поднялся и стал откатываться все дальше и дальше.
И вдруг они видят снова: летит воробей-связной. Лапка замотана тряпочкой, но веселый.
– Как дела? – спрашивает у него крот.
– Все в порядке! – отвечает удалой воробей. – Две головы уже у Змея отрубили, а к одной ястребок как подлетит, так оба глаза я выклюнул.
– У него еще, окромя прочего, три головы запасные, – напомнила сорока.
– Ничего! Повоюем. Лиха беда-начало. Шутка сказать, какая против него сила поднялась! – чирикнул напоследок воробей и помчался дальше по своим связным делам.
Заяц посмотрел ему вслед и сказал:
– А вдруг Змея этого да по шапке? А? Тогда я себе обязательно награду буду хлопотать. Потому что и мог чёрт знает куда удрать, а я почти у самого фронта спрятался.
Сорока сказала:
– Я сама из норы на дерево перебираться не буду. Пускай мне выдадут вспомоществование. Тем более что моя сестра против Змея сражается а первых рядах. Можете проверить.
Она обернулась к кроту, чтобы узнать его мнение на сей счет, но крота уже и след простыл.
Он давно сидел у своего сундучка и спешно, не пережевывая, глотал личинки. Он боялся, как бы сорока не востребовала их обратно.
А так как для здоровья первейшее дело – тщательно прожевывать пищу, то он схлопоотал себе страшнейшее несварение желудка и к вечеру, не приходя в сознание, сдох.
С чем и поздравляю дорогих читателей.
Жил-жил один бывший частник, состарился, стал помирать. Позвал он тогда своих двух сыновей, Кузю и Степу, и говорит:
– Вот я сейчас, детоньки, сыграю в ящик, или, выражаясь более медицински, протяну лапки. Наследства, конечно, никакого не оставляю. Были у меня когда-то три шикарных торговых точки, да они теперь уже давно тю-тю. Тем более, вы повсюду в анкетах пишете, что я кустарь и умер еще в японскую войну. А по совести если говорить, так вам никакого наследства и не нужно, раз вы на хороших должностях и, слава богу, партийные. Но только грустно мне, что вам, как довольно липовым коммунистам, каждый день может проистечь та или иная неприятность.
Тут ему сыновья говорят:
– Мы и сами, тятенька, все время трепещем, поскольку понимаем свое шаткое положение.
Старичок продолжает:
– И вот я, мальчики, все думал, как бы вам помочь, и так по своему торговому понятию придумал, что самое для вас главное дело это – дрожать. А я, со своей стороны, на том свете со знакомыми покойниками посоветуюсь, авось мы что-нибудь сообразим. В случае чего, я вам во сне явлюсь и все скажу, что надо.
Тут ему сыновья опять говорят:
– Учтите, папа, загробная жизнь с научной точки зрения – сплошной миф. Чудес не бывает.
Старичок отвечает:
– Ну, конечно, если чудес не бывает, так я и не явлюсь. А пока что дайте мне что-нибудь смешное почитать, чтобы поднять мое упавшее настроение. Поскольку мне с непривычки как-то невесело помирать.
Дали ему Кузя и Степа свои анкетки, он почитал, от души посмеялся. А тут как раз смерть подошла. Он еще маленько посмеялся и помер.
Трое суток прошло, а отец братьям во сне так и не явился. Наверное, ничего такого не придумал.
На четвертый день встали оба сына с постели и начали действовать. Кузя – тот за эти трое суток многое передумал, так глаз и не сомкнул, прикинул в уме всевозможные варианты и решил, что ему вернее будет дрожать. Оно как-то спокойнее и активных действий не предполагает. И начал Кузя дрожать. На службу придет – дрожит. Бумагу подписывает – дрожмя дрожит. С начальством разговаривает – трепещет. На собрание идет – содрогается: а вдруг про него кто-нибудь вопрос поднимет. Придет на собрание, сядет в уголок поукромнее и трепещет в полумраке. Только его и видно бывало, когда он руку поднимал – голосовал. Домой возвращается – дрожит, и так, сукин сын, дрожит, что несколько раз из домкома прибегали справляться, в чем дело: почему такое дрожание по всему дому идет, что от этой вибрации в нижнем этаже новая штукатурка после капитального ремонта сразу обваливаться начала.
