Несмотря на крайне засушливое начало осени, внезапно подул сильный ветер и полило, как из ведра, так что церковь Конца св. Иосифа растаяла, точно сахар. Первой под ливнем обрушилась колокольня, а все украшения и скульптуры, утратив свои контуры, сначала стали гладкими, словно масло, а затем лишились всякой формы и превратились в мягкую, разжижающуюся массу, которая, затопив мостовую, погребла под собой три кареты, стадо баранов и двух всадников. В то же время монашки, опасаясь, что могут пострадать другие здания, вышли из своего убежища. Задрав подолы до пупка, монахини, черницы и жирные послушницы душераздирающе кричали, тогда пак Настоятельница дудела в рожок, который смастерила сама, а библиотекарша, знавшая древнееврейские буквы, обвиняла во всех ужасах Фасфа - истощенную глотку, Мааи - чудовищное чрево, Гаал - образ мерзости и Силфаад - тень страха. Эти жуткие откровения подтвердились разрушением церкви до основания, и одна послушница тут же произвела на свет двухголового мальчугана, которого простаки приняли за Антихриста.
Когда роды закончились, дождь перестал, а церковь растаяла (хотя монастырь остался на месте, поскольку не был упомянут в желании), собрался капитул. Не прошло и трех месяцев, как каменщики уже взялись за работу, не обращая внимания ни на грозу, ни на ливень, и стало ясно, что новая церковь, уже не растает столь же легко, как прежняя. Молодая и красивая вдова-маркиза вызвала фею, дабы поведать о своей досаде.
— Что-что? Разве я виновата, что вы неполно и опрометчиво выразили свое желание?
— Но я имела в виду повторяющееся событие - хроническое, как изъясняются аптекари, - полагая, что дождь будет лить снова и снова.
— Сожалею, что вы не высказались точнее, - сказала фея. — Но теперь уже слишком поздно что-либо менять.
С тех пор, как было озвучено третье желание, мальбезский каноник оставался прикованным к постели, ибо естество его претерпело столь катастрофическую, ошеломляющую и колоссальную метаморфозу, что у него даже не хватало духа в ней признаться. Сначала он позвал хирурга, который, нацепив на нос очки, пригласил другого, тот явился в сопровождении третьего, а за ним последовал четвертый их коллега. Они принесли клистирные спринцовки, ланцеты для кровопускания, скальпели и зонды, щипцы и пиявки, которые тотчас пустили в дело. Медики растирали снадобья, вызывавшие у мальбезского каноника колики, поили отварами, лишавшими его сил, и, наконец, накрыли его естество черным сукном с серебряной вышивкой, каковым покрывают катафалки вельмож, одновременно уложив помянутое горемычное естество на огромный помост, на краю коего поставили ночной горшок для мочи. В таком положении пациент лежал целыми днями, попивая хлебную похлебку или читая требник и не ведая при этом, откуда свалилась на него сия неслыханная напасть, ведь он не имел никаких сношений с феями.
В народе распространились слухи. Один мальчуган, который изредка тайно прислуживал канонику и был довольно лукав, рассказал обо всем своей бабушке - женщине здравомыслящей, да к тому же искусной повитухе.
— Сдается мне, - сказала добрая старушка, - что в деле замешана волшебная фея, или я уж и не знаю, что сие означает.
После чего она пошла советоваться с феей, которую знала с давних пор.
— Я не умею устранять то, что сделано одной из моих сестер, - сказала та, - поэтому придется искать иные средства. Быть может, обратиться к Пикпюсовским гномам, всегда готовым услужить? Предоставь это дело мне, добрая женщина, и я все улажу.
Фея направилась прямиком в Пикпюс, где гномы как раз собрались ужинать. Она обрисовала им бедственное положение каноника, но, зная, как нравится им в летний зной прохладная тенистая листва Ты-Не-ПОВЕРишь-Где, скрыла от них первопричину недуга. Гномы посовещались за десертом, состоявшим из груды засахаренных фруктов, айвового варенья, марципанов и драже. Они договорились устроить некий балет, по очереди усаживаясь верхом на естество каноника денно и нощно, вдвадцатером либо втридцатером, дабы сделать жизнь святого человека сносной и развлекать его по римскому обычаю, как это изображено на античных фризах. Они также предложили очень смешные или, наоборот, изысканные переодевания и отправлялись на выездки в костюмах фавнов и сатиров или Панталоне, Арлекинов и Скарамушей. Чехарда, глиссе верхом, кульбиты вперед и назад, прыжки, тройные тулупы на греческий манер, кувырки, скачки и арабская акробатика - все это вовсе не удручало естество, а, напротив, придавало ему сил и энергии, хотя помост и пришлось затем выбросить на помойку. Вскоре на естестве обосновалась целая деревня гномов, выделывавших сальто либо готовивших вафли с сахаром, что необычайно обогатило жизнь каноника. Он отбросил ханжество и стал приглашать дам. Слух об этих беспрестанных празднествах достиг ушей молодой и красивой вдовы-маркизы, у которой, возможно, из-за газов, развилась опасная желтуха. Фея принесла ей варенья.
— Обидно, что, формулируя собственные желания, - сказала она, — вы не выказали такого же ума, как и при убийстве своей матери... Церковь Конца св. Иосифа отстроена и стала еще краше, чем прежде. Дерьмовые человечки больше не смешат и к тому же вызвали у вас серьезную болезнь. Что же касается естества каноника, вас берет лишь досада. Впрочем, если бы вы пожелали его исчезновения вместо его превознесения, никто бы ничего не заметил, а сам каноник - уж подавно. Итак, ваши желания не принесли вам пользы, да и посмеялись-то вы всего ничего. Жаль, конечно, но это доказывает, что во всем следует задумываться о конечной цели. Но довольно поучений, Мадам. Неужели вы даже не предложите мне в столь поздний час выпить?
Зимними утрами, открывая глаза и всматриваясь в окно, я видела вначале два шара - черный и розовый. Черный был кустом омелы, приютившимся в кроне высокого дерева. Он напоминал мне толстого зябкого кота, съежившегося под своей шерсткой, - зимнего зверька, которого не встретишь в теплые месяцы. Омела наблюдала за моей детской комнатой и следила за всеми моими движениям с ироничным, но невраждебным вниманием. Когда в стекла барабанили коготки дождя, розовый шар исчезал, ведь он был солнцем - круглым и сладким, как апельсин в папиросной бумаге. Оно тоже было зимним созданием, которое не имело ничего общего с июньским светилом, плескало мне в лицо своим обжигающим золотом и каждый день все больше обесцвечивало «Любовь Пирама и Фисбы», висевшую на стене.
Мне нравился розовый шар. Чтобы лучше видеть его, я садилась в постели и обеими руками раздвигала густые черные пряди своих волос, под которыми спала ночью, как зверек под сеном. Дом наполнялся запахом гренок и сухого дерева. Розовый шар был на месте, и я знала, что меня ожидает сад - без снега и льда, ведь зима там была лишь отсутствием лета. Я могла целый день бродить по отцветшим аллеям, выгуливая свое бездействие и одиночество меж буксовых бордюров, которые, никогда не увядая, издавали горький и нежный аромат, и закрывала глаза, чтобы острее его ощутить. Я заранее предвкушала подаренный день - столь убийственно долгий средь тусклой наготы сада с размокшим грунтом и сиротских камней. Я вставала с кровати, и овчинка на полу ласкала мои подошвы, а нежная белая шерсть просовывалась между пальцами. Так начинался день, если розовый шар был на месте. Но когда мне был виден лишь черный, сочившийся дождевой водой за мокрыми стеклами, я знала, что сегодня придется рыться в коробках и рисовать цветными карандашами зверушек. Я слушала, как в желобе журчит вода, стекавшая по трубе, напевая песенку сирены, а затем каскадом выливавшаяся в бетонный сток. Порой она очень долго сохраняла один и тот же ритм, затем резко меняла его и вновь возвращалась к прежнему темпу, словно торопилась сказать что-то запретное между фразами заученной наизусть песни. Я вспоминала море и снова засыпала, или, подойдя к окну, смотрела на черный шар. Он символизировал нечто простое и неизбежное, я не знала этому названия, но была очень хорошо знакома: запустение. Тогда я пела фальцетом песенку, которую придумала сама в утешение черному шару:
Кошка лунная на ветке,
Покажи, где твои детки?
Покажи мне свои глазки
И свой зонтик вместо маски!
Крупные серебристые капли усеивали арабески перил, окружавших балкон, где на полу подпрыгивали сотни иголок - беспрестанно и торопливо били крошечные фонтанчики. Все журчало, шепталось, посвистывало, и какое-то чмоканье доносилось из сада, где на поверхности луж лопались большие пузыри. Я прижимала нос к стеклу, неприятно пахнувшему, как все стекла, и смотрела на этот пейзаж из хрусталя, улиточной слизи и серого перламутра. Все это слезливое безумие проникало мне в самое сердце, мир казался большим глазом, плачущим в отчаянии, розового шара больше не было, а черный дрожал в одиночестве под дождем. Мне оставалась совсем скромная радость, робкая и трепетная - ощущать себя живой.
