ПОЭТ (в сторону). Должно быть, чересчур это тяжкое бремя ощутить себя однажды красавицей. (Повернувшись к старухе.) Кажется, я вполне понимаю вас, госпожа: стоит человеку хоть раз побывать на войне, так он всю жизнь только и будет припоминать свои былые сражения. Разумеется, когда–то вы были красивой…
СТАРУХА (притопнув ногой). Что значит когда–то была? Да я и сейчас красива!
ПОЭТ. Да–да, понимаю: вы были красивой. А отчего бы вам не поведать о том, что творилось тогда — лет там восемьдесят, а то и все девяносто назад? (Он загибает пальцы, словно что–то пересчитывая.) Расскажите, каково там жилось?
СТАРУХА. Хм, восемьдесят лет назад… Тогда мне было только двадцать, и в ту пору за мной ухаживал генерал Фукакуса из главного военного ведомства [5].
ПОЭТ. Хорошо, так сейчас получается, я и есть тот самый ваш генерал…. Как его там звали, говорите?
СТАРУХА. Полегче–ка на поворотах. Уж он–то явно тебе не чета… Так вот однажды я поклялась: если он будет навещать меня сто ночей подряд, тогда наконец я исполню самое заветное его желание. Ну и вот настал исход сотой ночи. Представь себе бал в салоне Року–мэйкан и меня, разгоряченную всеобщим весельем. Помню, я еще присела отдышаться на той скамейке, да, как раз здесь, в нашем парке.
Едва слышны звуки вальса. Они раздаются все громче и громче. Из–за распахнутого черного занавеса на заднике сцены смутно виднеются очертания танцзала в салоне Рокумэйкан, отделанного в викторианском стиле. Парк остается на авансцене. И все декорации скорее напоминают старое размытое фото той эпохи.
СТАРУХА (заглядывая за кулисы). Ты только посмотри на эти кислые мины. Кого здесь только нет сегодня!
ПОЭТ (с любопытством озирая публику). У кого тут кислые мины? Вот у этих шикарных дам с кавалерами?
СТАРУХА. Ну конечно. Давай лучше станцуем вальс. Нет, правда, зачем отставать от них.
ПОЭТ. Что, вальс? С вами?
СТАРУХА. Не забывай: ты у нас — генерал Фукакуса!
Они танцуют вальс. Тут же появляются молодые МУЖЧИНЫ и ЖЕНЩИНЫ А, Б и В, одетые по моде конца XIX века. Они тоже кружат в вальсе, двигаясь в сторону ПОЭТА и СТАРУХИ. Когда вальс умолкает, все сразу обступают СТАРУХУ.
ЖЕНЩИНА А. До чего сегодня красива госпожа Комати.
ЖЕНЩИНА Б. Просто глазам больно смотреть — так завидно! А где, интересно, госпожа изволила заказать себе это платье? (Она тычет пальцем в грязные лохмотья старухи.)
СТАРУХА. Я отослала заказ прямо в Париж, там и сшили все точно по размеру!
ЖЕНЩИНЫ А и Б. Неужели?
ЖЕНЩИНА В. Да уж, с японскими портными не сравнишь.
МУЖЧИНА А. Так в чем вопрос! И вы носите заграничные тряпки.
МУЖЧИНА Б. Между прочим, у нас и кавалеры ни в чем не отстают от дам. Вы видели? Даже наш премьер–министр пожаловал на вечер в английском фраке. Вообще–то, истинные джентльмены шьют себе туалеты исключительно в Лондоне.
ЖЕНЩИНЫ продолжают щебетать, окружив СТАРУХУ и ПОЭТА. МУЖЧИНЫ тем временем ведут беседу, уединившись на скамейке.
МУЖЧИНА В. До чего очаровательна эта госпожа Комати!
МУЖЧИНА А. Любая дурнушка при свете луны сойдет за красавицу.
МУЖЧИНА Б. О нашей Комати этого не скажешь. Она не менее обворожительна даже при ярком солнце, а уж при свете луны просто нет слов.
МУЖЧИНА А. Между прочим, говорят, ее весьма и весьма непросто обольстить. Надо полагать, потому и гуляет про нее столько сплетен.
МУЖЧИНА Б (беседуя на английском, тут же сам себя и переводит). Virgin is something like scandal, то есть девственница — это что–то вроде дурной репутации.
МУЖЧИНА В. К ней воспылал страстью генерал Фукакуса. Вы только взгляните на его несчастную физиономию. Похоже, он объявил трехдневную голодовку.
МУЖЧИНА А. И забросил военную службу. Сочиняет стихи в честь этой самой Комати. Неудивительно, что от него отвернулись коллеги по военному ведомству.
МУЖЧИНА В. Ну, а кто из нас может поручиться, что добьется благосклонности госпожи Комати?
МУЖЧИНА Б. Если только уповать на провидение.
МУЖЧИНА А. Ну да, на провидение тухлой рыбешки. Ах, бедная рыбешечка, как нежно я тебе сочувствую.
МУЖЧИНА В. И я, ха–ха–ха. (Громко рассмеявшись.) Да я смотрю, за обедом приходится все время расстегивать ремень. Признаться, довольно неудобная штука. (Поправляет ремень на брюках. Подражая ему, МУЖЧИНЫ А и Б, проделывают то же самое.)
Показываются два официанта. Один несет серебряный поднос с бокалами для коктейлей. Другой — поднос с закусками. Пока гости заняты фуршетом, ПОЭТ, совершенно равнодушный к происходящему, не сводит глаз со СТАРУХИ. Три дамы с бокалами в руках пристраиваются напротив той самой скамейки, где уже расположились кавалеры.
СТАРУХА (совсем юным голосом). Похоже, где–то плещется фонтан, хотя ничего такого и близко не видно. А прислушаешься, так кажется, словно далеко–далеко накрапывает дождь.
МУЖЧИНА А. Какой красивый голосок, девственный и звонкий, как весенний ручеек.
ЖЕНЩИНА А. Слушаешь и… будто познаешь азы красноречия.
СТАРУХА (озираясь на задник сцены)… Все еще танцуют. А как при этом в окнах мечутся тени. И окна — вы только взгляните! — то внезапно зажгутся радугой, то вдруг исчезнут во тьме. И тут же на них замерцают пляшущие человечки, точно воссиял отблеск небесного огня. До чего удивительное зрелище!
МУЖЧИНА Б. Чувственный голосок, признайтесь, он пронзает в самое сердце.
ЖЕНЩИНА Б. Даже мне, женщине, стоит заслышать его, как сразу душа наполняется нежностью.
СТАРУХА. Вон и колокольчик звенит. Слышно гул экипажа и цоканье копыт…Чья эта карета? Что–то пока никого из наших высочеств–принцев я не заметила. Но ведь точно такой колокольчик принадлежит японскому императорскому дому… Ах, как в парке пахнут цветы. До чего же терпкий и сладкий аромат…
МУЖЧИНА В. Госпожа Комати не чета другим женщинам.
ЖЕНЩИНА В. Какой кошмар! Она же украла фасон моей театральной сумочки.
Тихо наигрывает вальс. Все принимаются танцевать, составив бокалы на подносы официантам. СТАРУХА и ПОЭТ — в прежних позах.
ПОЭТ (мечтательно). Очень странно…
СТАРУХА. Что странно?
ПОЭТ. Да как–то…
СТАРУХА. А ты, любезный, продолжай, продолжай. Догадываюсь, о чем ты хочешь сказать, пусть даже не успел произнести ни слова.
ПОЭТ (с воодушевлением). Вы такая…
СТАРУХА. Красивая — вот что ты жаждешь выдохнуть. Нет, правда? Ну так ни за что не говори! А проронишь — жизнь потеряешь. Абсолютно честно предупреждаю тебя.
ПОЭТ. Но…
СТАРУХА. Остановись, если жизнь тебе еще дорога.
ПОЭТ. В самом деле я потрясен. Разве это не наваждение?
СТАРУХА (посмеиваясь). Любопытно, а где ты видел на этом свете наваждение? В наши–то дни! Уж какое там наваждение! И потом, наваждение — это вообще–то слишком избито!
ПОЭТ. Но такие морщины…
СТАРУХА. Послушай, какие морщины?
ПОЭТ. Да нет, я хотел сказать, что как раз ни одной, ну совершенно не видно!
СТАРУХА. Вот именно! Разве будет ходить кавалер сто ночей подряд к даме, дожившей до глубоких морщин?.. Не выдумывай. Давай–ка станцуем. Ну, так идем.
Как только они начинают танцевать, официанты тут же уходят. И к трем танцующим парам МУЖЧИН с ЖЕНЩИНАМИ А, Б, В подключается еще одна чета, кружащая в вальсе. Чуть позже, рассевшись по отдельным скамейкам, парочки принимаются шептать о любви.
СТАРУХА (продолжая танец). Устал?
ПОЭТ (танцуя). Нет.
СТАРУХА. Ты что–то неважно выглядишь.
ПОЭТ. А я от природы такой.
СТАРУХА. Ответ вам засчитан.
ПОЭТ. Вот и сотая ночь на исходе.
СТАРУХА. Ну так что же…
ПОЭТ. Как что?
СТАРУХА. Отчего ты такой хмурый?
ПОЭТ внезапно обрывает танец.
СТАРУХА. Что случилось?
ПОЭТ. Ничего, голова что–то кругом идет.
СТАРУХА. Давай вернемся в салон?
ПОЭТ. Нет, лучше здесь. Там слишком шумно.
Они стоят, взявшись за руки, и озираются по сторонам.
СТАРУХА. Ну вот, прекратили играть. Перерыв… До чего же тихо.
ПОЭТ. Теперь в самом деле тихо.
СТАРУХА. Так о чем ты призадумался?
ПОЭТ. Да так. Вот подумал сейчас, а что, если нам сегодня суждено разлучиться, то… Тогда лет через сто… или все же, может, чуть–чуть пораньше нам снова предначертано где–нибудь встретиться?
СТАРУХА. Где же? Случаем не в могильном ли склепе? В аду или в раю? Да это же самые подходящие места для свиданий.
ПОЭТ. Нет, дайте подумать! Минутку. (Он закрывает и снова открывает глаза.) Да вот хотя бы здесь. Похоже, я опять наведаюсь сюда и непременно увижусь с вами на этом самом месте.
СТАРУХА. Да–да, в большущем парке, при свете газовых фонарей, на той самой скамейке, где лапаются эти щенки…
ПОЭТ. И все здесь останется прежним. Вот только, наверное, мы сами изменимся?
СТАРУХА. Ну, у меня–то точно не прибавится ни морщинки.
ПОЭТ. Ах, пожалуй, я одряхлею куда раньше вас.
СТАРУХА. Возможно, лет эдак через восемьдесят мир переменится к лучшему.
ПОЭТ. Да нет, единственное, что изменится, — это люди. А цветок хризантемы все равно останется хризантемой, пусть даже и через восемьдесят лет.
СТАРУХА. До чего тихо в парке! Занятно, отыщется еще где–нибудь в Токио такое местечко?
ПОЭТ. А все парки, похоже, приходят со временем в запустение.
СТАРУХА. Зато пташечки, видно, обзаводятся здесь потомством без всякого промедления.
ПОЭТ. И так дивно сияет луна…
СТАРУХА. А если, допустим, вдруг взобраться на дерево и окинуть взором всю местность вокруг, то… То почти как на ладони ты откроешь весь этот город в огнях, словно где–то рядом — да хоть на этом цветочном газоне — давным–давно поселилась луна. И тут же нахлынет чувство, будто весь мир с луной заодно.
