— Вот сущая правда, — уверял нас Вовка. — Было это с моим дедом, мамка рассказывала. Меня ещё на свете тогда не было. Жили они в Белоруссии в деревне. Жили бедно. Земли мало, детей куча. Раз на чердаке дед нашел колдовскую книгу и решил у чёрта денег занять. В ночь под праздник Ивана Купала зажёг дед Костюк свечку, раскрыл книжку на нужной странице, где написаны всякие колдовские заклинания, стал ждать полуночи. Сидит и думает: «Заложу чёрту душу, получу денежки, куплю землицы и заживём». Только так подумал, как вдруг зашумело, загремело, и что-то непонятное стало входить в избу, сердце деда сжимать. Испугался дед, захлопнул книжку. Кто-то охнул, застонал, затопал в сенцах. Свечка погасла. Все стихло.
Прошёл год. Ещё хуже живётся деду Костюку. Помещик последнее зерно за долги взял. Опять решил дед попытать нечистую силу. Снова наступила ночь под праздник Ивана Купала, снова зажёг дед свечку, раскрыл колдовскую книжку, и снова взяла его оторопь, свернул всё, лёг спать. Наутро глядит, а на столе лежит книжка вся порванная. Листы, где написано, как вызывать нечистого духа, вырваны. Одни огрызки бумаги торчат из книжного корешка. Через несколько дней и сама книжка исчезла. Сколько ни спрашивал дед бабку, детей, куда подевалась книга, никто не знал.
— Всё враки! — заявил тогда брат. — Что гремело, то, может быть, гроза начиналась. В июле часто грозы. Или кошка в сенцах за ведро задела. А книжку могли в печку бросить для растопки. Сам говорил: «Детей куча». Вот какой-нибудь артист, — Феликс кивнул в сторону Геньки, — и сжёг колдовскую книженцию.
— А я вам что расскажу! — от нетерпения Нонка аж красной сделалась. — Моя мама Настя в Гражданскую, ей тогда семнадцать лет было, накопила денег. Всё грибы да ягоды продавала. Решила обнову справить — купить платье. Пошла на рынок. Дорогой в булочную заглянула. Запах нэпмановского хлеба на всю улицу. Увидела белую пышную душистую булку, обо всём забыла, двумя руками ухватилась. А когда сунула руку в карман, чтобы за булку уплатить, там было пусто. Беспризорники кошелёк утащили. Плакала мамка страсть как. Ни платья, ни булки.
— А наш папка на флоте служил, — однажды начала и я своё повествование. — Он балтийский моряк. Сначала он в Латвии жил, в городе Риге. Во время революции пошёл за красных. Его раз белые хотели расстрелять, уже к стене поставили, спрашивают. А он молчит, решил лучше умереть, чем предать. Хорошо, что наши наступали, папку отбили. Я сколько раз его спрашивала: «Почему тебя ни разику не ранили?» А он смеётся: «Как увижу, что пуля летит, прогнусь или в сторонку отойду». Он у нас весёлый. На заводе работает. Ему на Невском квартиру буржуйскую давали, отказался. Говорит, что в рабочем квартале сподручнее.
— И правда, здесь хорошо. Немного темновато от этой стены, потому днём в комнате солнца нет, как будто вечер, — Вовка пнул ногой кирпичную стену, которой, казалось, не было конца. — Так строили, от пожара береглись. Айда на передний двор! В войну играть будем!
— Выходите! — кричал Вовка. — Выходите, будем в войну играть!
— Счас! — отвечали из окон десятки ребячьих голосов. Со всех концов двора, похожего на глубокий колодец, с визгом и гиканьем несутся ребята. Так бы и играли целый день. Только взрослые нас не понимают. Скоро будут звать: кто просить, кто приказывать, кто уговаривать. А тётя Дуся, наша дворничиха, наша дворовая воспитательница, обязательно скажет: «Завтра ещё будет день. Успеете наиграться!» Эх, тётя Дуся, тётя Дуся, наша общественная воспитательница. Знала бы, не говорила б так!
Все чаще и чаще звучит слово «война». Взрослые полны гнева. Мы, дети, тоже слушаем радио и по-детски собираемся воевать. Сейчас бы посидеть с ребятами на любимом заднем дворе, поговорить, поспорить. Многих уже нет, умерли от голода и холода в блокадном Ленинграде. Прошлого не вернёшь, как не увидишь и будущего из сегодня.
У нас в доме печально. Почему-то плачет мама. Брат увязывает вещи в узлы. Почти каждый день на «чёрном вороне», больше ночью, увозят кого-то из соседей.
— А где папа? — спрашиваю я. — Ушел на работу и не вернулся?
— Ничего, дети. Папа наш — честный человек, настоящий коммунист. Произошла какая-то ошибка. Разберутся. А пока надо ехать.
— Куда? — думаю я. — Ехать без папы? Бросать друзей?
Приходит тётя Лёля. Её сын Алик на железном танке, что сделал наш папа, увозит игрушечный деревянный дом. Грузчики уносят наш новый буфет.
— Не с собой же везти? — оправдывается мама. — Только начали вроде скарбом обзаводиться. Ехать далеко. Сами не знаем, где жить будем.
Какая-то тётенька берёт обои.
— Почему она их взяла? — возмущаюсь я. — Разве мы не будем оклеивать стены? Сама говорила, что лучше жить стали.
— Не будем. Глупа ты ещё.
— Не глупа. Мне семь лет. Я всё понимаю!
— Не всё, значит. Да где тут понять? — и мама начинает снова плакать.
Потом мы едем на поезде. Брат спит на верхней полке, я — на нижней. Потом брат падает, и мы уже не спим.
— Скоро наш город Калинин, — говорит мама.
— Наш? А Ленинград разве не наш город? — удивляюсь я.
— И Ленинград наш. Вы там с Феликсом родились. Там ваша родина, — вздыхает мама.
Никто нас здесь не ждёт и не встречает. Живём мы на вокзале в детской комнате уже третий день. Наконец мама нашла квартиру.
Разве бывают квартиры в маленьком деревянном домике? — снова удивляюсь я.
— Как видишь, бывают, — говорит мама, — очень даже хорошая квартира, главное — тёплая.
На улице около сорока градусов. Наступил морозный январь 1938 года. Мы живём за Тверцой на Новобежецкой улице.
В нашей квартире всего одна комната, и та — проходная. Около малюсенького окошечка две кровати, больше ничего не помещается. В большой кухне — огромная печь. Все её называют «русской». На печке можно даже сидеть босиком. Очень хорошая печь. У тёти Симы и дяди Коли, наших хозяев, есть сын Колька и дочка Симка. Они старше нас, но с нами водятся. Нам очень хорошо у тёти Симы. Мы часто едим клюквенный кисель и печёную картошку. В Ленинграде мы такого не ели.
