Цицерона встречают сбитые с толку, ошеломленные и растерянные жители Рима. Уже в час свершения преступления стало очевидно, что оно само по себе значительнее людей, свершивших его. Только убить, только устранить смогла наскоро собранная кучка заговорщиков, убить человека, превосходящего их во всем. А теперь, когда следовало воспользоваться плодами содеянного, беспомощные, стоят они и не знают, что предпринять. Сенаторы колеблются, одобрить ли убийство или осудить его, народ, давно привыкший к мелочной опеке твердой рукой, не решается высказать свое мнение. Антоний и другие друзья Цезаря боятся заговорщиков, трясутся за свою жизнь. А заговорщики боятся друзей Цезаря, боятся их мести.
В этом общем замешательстве единственным, проявившим решимость, оказывается Цицерон. Обычно сомневающийся и боязливый, как все нервные люди и люди духа, он, не колеблясь, выступил с оправданием свершившегося убийства, в котором никакого участия не принимал. Смело выходит он на еще влажные от крови каменные плиты и славит перед собравшимся сенатом устранение диктатора как победу республиканской идеи. «О мой народ, ты вновь вернулся к свободе, — восклицает он. — Брут и Кассий, вы свершили великое дело не только для Рима, но для всего мира». Одновременно он требует, чтобы это — само по себе злодейское — преступление рассматривалось лишь с точки зрения его высокой цели. Заговорщики должны энергично захватить власть в Риме, после смерти Цезаря оставшемся без руководства, им следует немедленно предпринять все для спасения республики, для восстановления старых римских законов. Антоний должен принять консульство, Бруту и Кассию следует передать исполнительную власть. Впервые человек Закона выступил за то, чтобы на один исторический миг нарушить закосневший закон — ради того, чтобы навсегда подчинить диктатуру закону.
Но здесь сказалась слабость заговорщиков. Лишь один акт они смогли подготовить, лишь совершить убийство. Им достало сил вонзить кинжалы на пять дюймов в глубь тела безоружного — но этим их решимость оказалась исчерпанной. Вместо того чтобы захватить власть и использовать ее для восстановления республики, они стали домогаться амнистии и вести переговоры с Антонием; они дали друзьям Цезаря возможность собраться и, таким образом, упустили драгоценное время. Цицерон прозорливо чувствует опасность. Он видит, что Антоний готовится к ответному удару, который должен покончить не только с заговорщиками, но и республиканскими устремлениями народа. Цицерон предупреждает, горячо убеждает, выступает с речами, защищая заговорщиков, стремится побудить народ к решительным действиям. Но — ошибка, присущая людям во все времена! — сам он не действует. Все возможности теперь у него в руках. Сенат готов поддержать его, народ лишь ждет человека, который решительно и смело взял бы в руки бразды правления, выпавшие из крепких рук Цезаря. Никто не противился бы этому, все бы с облегчением вздохнули, если бы он захватил сейчас власть, обеспечил порядок в городе, пораженном хаосом.
Наконец–то через много лет после речи против Каталины в мартовские иды 44 года для Марка Туллия Цицерона наступил час всемирно–исторического значения, час, так страстно им ожидаемый. Он знал, как следует использовать это мгновение, — нам всем в школе рассказывали об этом событии совсем не так, как оно происходило на самом деле. В анналах Ливия, в жизнеописаниях Плутарха Цицерон упомянут не просто как один из значительных писателей Древнего мира, а как истинный гений римской свободы. Ему принадлежит бессмертная слава — именно он на форуме Рима открыто заявил: «Власть следует отобрать у диктатора и возвратить ее народу».
Вновь и вновь в истории повторяется трагедия, когда человек духа, казалось бы внутренне обязанный взять на себя ответственность, в решающий час столь редко становится человеком поступка. Вновь и вновь в человеке духа, в творческой личности рождается раздвоенность. Он лучше других современников видит безумие мира, его тянет вмешаться, и, повинуясь порыву, он со страстью бросается в политическую борьбу. Но в то же время он и колеблется, он не уверен, следует ли отвечать насилием на насилие. Присущая ему внутренняя ответственность заставляет его бояться прибегать к насилию, к террору, проливать кровь. И это колебание, эта боязнь совершить нечто непоправимое — чувства, поразившие его именно в этот единственный, решающий час, — не только запрещают ему проявить беспощадность, но и вообще парализуют его силы. После первых признаков воодушевления Цицерон с опасной прозорливостью оценивает сложившееся положение. Он смотрит на заговорщиков, которых еще вчера прославлял как героев, и видит, что они всего лишь малодушные люди, бегущие от тени свершенного ими поступка. Он смотрит на народ и видит, что тот уже давно ничем не похож на populus romanus, прежний героический римский народ, о котором он мечтал, — теперь это выродившийся плебс, думающий лишь о своей выгоде, о своих удовольствиях, требующий panem et circenses — хлеба и зрелищ, народ, сегодня с восторгом приветствующий Брута и Кассия, убийц, завтра — Антония, призывающего к мести за убийство, а на третий день — Долабеллу, топчущего изображение Цезаря. Цицерон понимает: никто в этом городе выродившихся людей уже не служит честно идее свободы. Все они хотят власти или наслаждений — напрасно был устранен Цезарь, ибо все они теперь наперебой спорят о его наследстве, о его деньгах, его легионах, его власти; лишь для себя, а не для священного римского дела ищут они выгод и пользы.
По прошествии двух недель после его неосторожного энтузиазма Цицероном овладевают усталость и неверие: никого более не волнует идея восстановления республики, национальное чувство угасло, понятие свободы исчезло. И он начинает испытывать отвращение к этой мерзкой сумятице. Он не питает более иллюзий относительно убедительности своих речей в оправдание убийства Цезаря. Чтобы спасти родину от гражданской войны, он сыграл роль примирителя, сыграл ее неудачно — либо недостаточно убедительно, либо без должного мужества. Страну он предоставляет своей судьбе. В начале апреля Цицерон покидает Рим и возвращается — вновь разочарованный — к своим книгам, в свою уединенную виллу, в поместье, что в местечке Путеолы у Неаполитанского залива.
Вторично бежит Марк Туллий Цицерон из мира в свое одиночество. Теперь он наконец понял, что как ученый, как гуманист, как хранитель законов он с самого начала оказался бессильным в сфере, где сила является правом и отсутствие совести ценится выше мудрости и миролюбия. Потрясенный, он вынужден признать, что та идеальная республика, которую он в грезах своих хотел бы дать родине, что восстановление старой римской нравственности — в эти изнеженные времена нереальны. Но поскольку сопротивляющийся материал не поддается его усилиям, он хочет по крайней мере спасти так страстно желаемое, свою мечту, для более мудрых людей будущего; не должны, не могут бесследно исчезнуть усилия, мечты, надежды, опыт, накопленный шестидесятилетним человеком, — нельзя им пропасть с его смертью. И, оценив свои силы, этот сломленный человек решает оставить последующим поколениям завещание. Так, в эти дни своего одиночества он создает последнее и самое значительное свое произведение — «De officiis» («Об обязанностях»), учение об обязанностях человека перед собой и перед своим государством, обязанностях, которые должен исполнять независимый, нравственный человек. Это политическое и моральное завещание было написано Марком Туллием Цицероном в Путеолах осенью 44 года, осенью его жизни.
Сама форма трактата свидетельствует о том, что это произведение о взаимоотношениях индивидуума и государства является завещанием, последним словом человека, ушедшего от общественной жизни и отказавшегося от всех политических пристрастий. Этот труд адресуется автором сыну. Цицерон откровенно признается в том, что отстранился от общественной жизни не из безразличия к ней, а потому лишь, что, как свободомыслящий человек, как римский республиканец, считал служение диктатуре невозможным, несовместимым со своим достоинством, со своей честью. «Пока государство еще управлялось людьми, которых оно само выбирало, я посвящал свои силы, свой ум res publica. Но с тех пор как все оказалось под dominatio unius, властью одного человека, уже не осталось возможности служить обществу или авторитету». С тех пор как был упразднен сенат и закрылись суды, что мог бы он делать в сенате или на форуме, сохраняя самоуважение? Теперь же ему недоступна общественная, политическая деятельность. «Scribendi otium поп erat» («пишущий досуга не имеет») и он не может излагать в законченной форме свое мировоззрение. Но однако, оказавшись в вынужденном бездействии, он желает это свое бездействие по крайней мере использовать, следуя великолепным словам Сципиона, который «говаривал, что он никогда не пользуется досугом в меньшей степени, чем тогда, когда он им пользуется, и никогда не бывает менее один, чем тогда, когда он один».
Излагаемые в трактате мысли об отношении индивидуума к государству часто не новы и не оригинальны. Автор связывает прочитанное им со своим опытом: и в шестьдесят лет диалектик не всегда становится писателем, компилятор — творческой личностью. Однако на этот раз воззрения Цицерона — и это ощущается по тону печали и горькой обиды — проникнуты иным пафосом. Во время кровавых гражданских войн, во время, когда орды преторианцев и партийных бандитов борются за власть, ум истинного гуманиста, осознавшего значимость нравственных ценностей и идеи терпимости — а таких, как всегда, в подобные времена единицы, — вновь грезит о вечной мечте, о спокойствии в мире. Справедливость и закон — лишь они должны быть незыблемыми опорами государства. Властью в государстве должны обладать внутренне порядочные люди, а не демагоги, и тем самым будет обеспечиваться соблюдение законов. Никто не вправе навязать народу свою волю, свой произвол, и поэтому долгом и обязанностью каждого гражданина Рима является неподчинение воле любого подобного честолюбца, «hoc omne genus pestiferum acque impium — всего этого коварного, нечестивого племени, стремящегося лишить народ власти. С ожесточением Цицерон, непреклонный защитник независимости, отвергает любую связь с диктатором, любую службу под его руководством. «Nulla est enim societas nobis cum tyrannis et potius summa distractio est».
