Том не сопротивляется. Вернее, не так: Том занимается. И занимается с таким фанатизмом, что уже заслужил своё первое прозвище. А это для воинов Правой Руки равносильно признанию его своим.
Да, для самого настоящего графа, пусть и хранящего инкогнито, прозвище «Коряга» звучит не особенно благозвучно, но Том носит его с гордостью. Зная, что вместе с ним заработал не только уважение лучших воинов Элиреи, но и постоянное место в строю…
…Лис выныривает через сто семьдесят восемь ударов сердца. И, судорожно втянув в себя воздух, криво усмехается:
— Кузнечик… — вдох, — редкая… — выдох, — сволочь… — вдох. — Будь… — выдох, — я на вашем… — вдох, — месте, — выдох, — я бы его… — вдох, — прирезал… — выдох, — ещё, — вдох, — в детстве…
— А что, тебе не понравилось? — интересуюсь я. И, выслушав возмущённую тираду, в которой Лис подробно описывает детские травмы, которые могли сказаться на психике моего учителя, неторопливо бреду к берегу. Решив, что ничего нового он мне не скажет…
— Он хочет ещё, ваша светлость! — доносится с опушки леса.
Это Горен Злой, вернувшийся из Больших Околиц…
— Просто стесняется попросить…
— А в челюсть? — за моей спиной возмущённо шипит десятник.
— Можно и в челюсть… — ухмыляется воин. — Рука у графа Утерса тяжёлая, так что тебе точно понравится…
— Ладно, шутник, рассказывай, что у вас там? — перебив не на шутку разошедшегося разведчика, приказываю я.
— Начали запрягать лошадей, ваша светлость… — мгновенно отзывается Злой. — Ряшка опять всю ночь не спал. Зубами скрипел так, что во дворе слышно было… Что-то у него с поясницей не то…
— Вполне возможно… — кивнул я. — Ему надо к костоправу. Но сначала хорошо бы похудеть…
— Боюсь, сегодня ему будет не до костоправов… — криво усмехается Горен. — В Волчью стражу с постоялого двора ушло двое очень интересных мужичков. И явно не до ветру…
— Проследил? — спрашиваю я, заранее зная ответ.
Воин отрицательно мотает головой:
— Нет, ваша светлость… Хитро ушли, заразы: один страховал другого. А когда я наткнулся на их сторожок…
— Наткнулся или наступил? — торопливо натягивая на мокрое тело поддоспешник, хмуро уточняет Лис.
— Что я, совсем зелёный, что ли? — обижается воин. — Я его НАШЁЛ. И даже пощупал руками… Добротно сделано. Даже очень… А, как ты понимаешь, их по одной штуке не ставят…
— Ну, и куда они пошли?
— К Погорелью…
— Значит, завтракать надо в темпе… — заключаю я. И мрачно замолкаю: лязг мечей, всё это время раздававшийся с поляны, внезапно стихает.
— Опять подставился… — вздыхает десятник. — К-коряга…
…Выбравшись на поляну, я окидываю взглядом место тренировки и удивлённо хмыкаю: мой оруженосец стоит. Самостоятельно. В полном сознании. И даже не покачивается. А вот Бродяга Отт — лежит! Навзничь! И очень здорово изображает труп!
— Что с ним? — удивлённо интересуется Лис и, присев рядом со своим подчинённым, прикладывает пальцы к его шее.
— Поймал на противоходе… — угрюмо бурчит Ромерс. — И ударил локтем… В голову. Думал, он среагирует…
— Он и среагировал… — улыбается Игла. Потом чешет бородку и добавляет: — Хороший был удар, Коря… М-да… Пожалуй, первое прозвище ты уже перерос…
…Торговый караван Диомеда Ряшко — что-то вроде королевского двора на выезде. Две кареты, двадцать укрытых просмолённой тканью телег и куча сопровождающего их народу. Сам Ряшко, два его приказчика и четверо служанок. Шорник, кузнец, плотник. Четыре десятка возниц. И пятьдесят один охранник.
Четвёртый день всё это «великолепие» ползёт по юго-восточному тракту, всё больше отставая от несущейся впереди него волны слухов. Слухов о том, что десять из двадцати телег доверху загружены серебром, купленным королём Онгарона для нужд его монетного двора.
Распространением слухов занимаются скрытны.[19] Поэтому в придорожных постоялых дворах обсуждается не только приблизительная стоимость груза и то, что на это серебро можно купить, но и доход, который получат хозяева постоялых дворов, в которых планирует останавливаться караван. А ещё — тупость скряги Диомеда, нанявшего для его охраны всего одного настоящего воина. Отставного десятника Внутренней стражи Макса Бериго.
Досужие сплетники искренне сочувствуют Максу. Ибо, по их мнению, человек, чьими стараниями караван умудряется собираться в дорогу за какие-то час-полтора и добирается до очередного места ночёвки в полном составе, ничего не забыв и не потеряв, заслуживает уважения. И не только уважения: воин, способный держать в руках весь тот вооружённый сброд, который набрал Диомед, должен получать как минимум две обычные ставки. И надбавку за риск и еженощные бдения, во время которых отставной десятник, по сути, заменяет охраняющих серебро часовых.
— Наше поколение… — вздыхают старики. — Не чета нынешней молодёжи…
Да. В отличие от Бериго, у молодёжи — остальных охранников каравана — весьма своеобразные представления о службе. Нет, после обеда, когда кое-как выспавшийся Макс открывает глаза и спрыгивает с первой телеги, караван превращается в средоточие дисциплины и порядка. Неуспевшие привести себя в порядок бездельники получают по паре сногсшибательных зуботычин. Все остальные, облачённые в полный доспех, не отрывают глаз от придорожных зарослей, реагируя на любой подозрительный звук или шевеление ветки. А головной дозор тщательно осматривает любые подозрительные места, в которых может спрятаться хотя бы один разбойник.
А вот с рассвета и до обеда, пока десятник спит после очередной бессонной ночи, караван выглядит несколько по-другому. Основная масса охранников двигается налегке, забросив щиты на ближайшие телеги. Особо нахальные снимают шлемы, а отдыхающая смена вообще оголяется до поддоспешников.
Естественно, воинам становится не до зарослей — лишённые контроля начальства, они, собравшись вокруг второй кареты, в которой путешествуют служанки своего нанимателя, принимаются обсуждать прелести этих красоток.
Перепуганные женщины задвигают занавески и затихают. Зная, что защитить их некому: Диомеду Ряшко, страдающему от болей в пояснице, не до дисциплины, а его приказчикам — тем более: тощие и нескладные парни, умеющие только писать и считать, предпочитают не связываться с теми, кто при желании способен скрутить их в бараний рог…
