— А она ведь, черт побери, и правда должна как-то измениться! — спохватился Готье с неким намеком на жизнерадостность.
— Полагаю, мы сумеем как-то друг друга защитить, при любом раскладе, — решил я.
— По крайней мере, сделаем все для этого возможное, — сказал отец. — И попробуем обойтись без всяких судорожных метаний, пока мы еще не знаем, что именно и к чему приведет. Итак, что мы знаем? То, что, примерно, должно произойти в скором времени. То, что все это может измениться. Но может и не измениться. Будем исходить из того, что какое-то время нам нужно просто последить за событиями, чтобы понять, что именно тут не так.
— Мы здесь не так, — мрачно сказала Диана.
— Верно, — согласился отец. — Поэтому, раз у нас был старый план выехать отсюда в столицу либо сегодня, либо завтра, то возникает вопрос — готовы ли мы ехать прямо сегодня? Сможем ли мы освоиться и более-менее прийти в себя по дороге или лучше отложить выезд?
— Лучше, наверное, отложить, — признался Готье. — Не думаю, что я и потом не стану время от времени некстати поминать шведских королев, но, может быть, бардак в моей голове немного уляжется, или я попросту чуть больше к этому привыкну.
— Сомнительно, — возразил Рауль. — Возможно, стоило бы выехать как раз сегодня, чтобы не терять времени. Но, — Рауль посмотрел на нас своими большими блестящими глазами. — Уверены ли мы, что нам надо как можно скорее оказаться там? Возможно, чтобы оказаться сразу в нужном месте, мы проснулись бы уже в Париже. Но мы проснулись здесь. Для того чтобы поторопиться? Вряд ли. Вспомнив то, что мы вспомнили, мы вообще могли бы никуда не ехать. Но не уверен, что нам надо здесь и оставаться. Пожалуй, в самом деле, стоит выбрать компромисс и отправиться завтра, если до тех пор здесь не произойдет чего-то из ряда вон выходящего.
— Заумно, но что-то в этом есть, — признал Огюст. Рауль скромно пожал плечами.
— С этим можно согласиться, — решил отец. — Как говорили полководцы будущего, да и прошлого тоже — лучше скверный план, чем никакого. День выжидаем здесь, надеюсь, с пользой для себя, затем отправляемся.
— Не возражение, а предложение, — подал голос я. — Может быть, нам все-таки не стоит брать с собой дам?
Атмосфера мигом накалилась. Удивительно, как могут накалить атмосферу всего две возмутившихся дамы, даже если они еще не успели заговорить.
— А в каком безопасном месте ты их хочешь оставить? — снисходительно поинтересовался отец. — Ты знаешь такое?
— Признаться, нет…
— Значит, не получится. Что ж, вы все уже взрослые люди, успевшие повоевать… — отец сделал заминку, поглядев на девушек, — почти все. И уж точно, обо всех можно сказать, что мы прожили не совсем одну жизнь, надеюсь, мы будем не слишком склонны к необдуманным поступкам. Стало быть, как решено, мы выезжаем завтра. Нет никаких возражений?
Возражений не было.
— Прекрасно, — сказал отец, и позвонил в колокольчик. — Сколько можно сидеть с одними холодными закусками? — почти беззаботно спросил он.
Как будто кто-то вообще обращал внимание на эти закуски.
В конце концов, и на закуски и на то, что за ними последовало, было обращено какое-никакое внимание. После чего мы вознамерились совершить «дерзновенную вылазку» по окрестностям — с одной стороны маленькая разведка, с другой еще один предлог оказаться в одной компании, и без посторонних.
Менее получаса спустя, диковинной пестрой кавалькадой мы выехали за ворота. Ничего диковинного в ней не было ни для кого, кроме нас самих. Небо сияло пронзительной синевой, а воздух казался живым и густым, как поглощающее и убаюкивающее море. Так и сквозило сказочным рефреном для не всегда сказочных событий: «в один прекрасный день…». Как можно в такой день всерьез думать о чем-то?! Я оглядывался по сторонам, удивляясь тому, что все окружающее меня существует. Ведь всего этого могло давно уже не быть. А могло даже не быть никогда — как не было никогда тех столетий, пласт которых словно срезан острой бритвой, чтобы только этот мир остался на поверхности, заигравшей всеми бликами, как океанская гладь, под которой скрываются целые бесконечные эпохи мрака, холода, смерти. А ведь так хотелось принадлежать безраздельно этому яркому дню. Верить в то, что это — настоящее. Я снял перчатку и потрепал медно-рыжую гриву своего коня, ощущая жесткий, самый обычный конский волос. Волос, которому давно положено быть прахом, как и моей руке.
Над округой лился колокольный звон. Какое-то время я слушал его бездумно, потом неожиданно опомнился:
— Да сегодня воскресенье! — и почувствовал абсурдность сказанного. «День воскресения», как говорят греки — ну и название для дня…
На меня обратились вопросительные взгляды.
— Мы дружно пропустили мессу, — отметил я бесспорный факт.
— Черт с ней! — злобно проворчал Огюст.
— Это-то понятно. Но нам это обычно свойственно?
— Увольте! — пропыхтел Готье. — Ради этого я не вернусь. Сегодня я этого точно не вынесу. Все кончится каким-нибудь страшным богохульством.
— Логично, — одобрительно кивнул Рауль.
Ни Ив, и никто из слуг не намекнули нам ни словом, что мы делаем что-то не так. Возможно, подобная небрежность была нам действительно свойственна.
— Прямо подмосковный дачный поселок, — угрюмо проговорил Огюст — в упор созерцая деревню, расположившуюся за краем поля.
— Издалека, — буркнул Готье. — Хотя чем-то на Подмосковье похоже. Полно дубов и берез и клевера.
— Кашка, — задумчиво произнесла Изабелла. — Пучки маленьких белых цветков.
— А по-моему — белый клевер, — удивился Готье.
— Кашка, это просторечное название, — уточнил я, — и не только клевера. Просто пучки маленьких белых цветов. Но есть и красная кашка…
— Ну и ладно, — заключил Готье. — «Хоть розой назови ее, хоть нет».
Отец предупреждающе кашлянул.
— Господа, а ведь Шекспиру пока только восемь лет. Надо бы обращаться поосторожнее с цитатами, когда нас может слышать кто-то еще, особенно, когда цитаты столь узнаваемы даже в переводе.
— В переводе? — озадачился Готье. Цитату он высказал по-французски, ничуть не задумываясь, но она действительно была узнаваемой.
— Как вообще удается переводить цитаты на язык, на котором мы их прежде не читали и не слышали? — подивился я.
— По смыслу, — предположил Рауль. — Уж эта цитата была совсем не сложной.
Возможно. И узнаваемой, пожалуй, под любым соусом.
— Поэтому и надо быть осторожней, — подтвердил отец.
Мы ненадолго замолчали. Только причудливо и знакомо цокали копыта, позванивала сбруя, шумно дышали лошади.
Из любопытства я попытался вспомнить, как эта фраза звучала на том языке, на котором я читал ее не раз. Но вспомнить не смог… только сдавило невидимыми тисками виски и подступила неуправляемая паника. Я осторожно выдохнул, пытаясь выбросить все это из головы. Похоже, мы помним далеко не все. А это что бы еще значило?.. Или это временно — как мы умудрились сперва, едва проснувшись, забыть себя самих?
— Пристрелите меня, если это похоже на Подмосковье, — сказал наконец Рауль, кивнув на виноградники. — Скорее, Крым.
— Есть немного, — согласился отец.
И свернув, мы въехали под лесной шумящий шатер. Я запрокинул голову вверх, глядя, как сходятся и расходятся в вечном танце верхушки деревьев. Всегда любил лес — этот шум на ветру, то пронизанный страшной тоской о несбывшемся, то весело шепчущий и смеющийся, меняющий цвет и узор калейдоскоп листвы, причудливые изгибы стволов, зовущие в какой-то другой, сказочный мир, полный заклятий. В детстве, бывало, я пропадал тут целыми днями, втайне ожидая увидеть фей на единорогах, драконов или заколдованные замки. Но двери в другой мир не открылись. А когда открылись… Наверное, сказки, это всегда куда страшнее, чем мы думаем.
