У портных аж лица вытянулись от изумления, они только и могли, что молча переглядываться друг с другом.
Наконец, один из них выкрикнул:
— Ну, это уж слишком! И ради этого ты всех нас созвал в Росток? Да мы уже тысячу лет об этом знаем!
— Тысячу лет? — спросил Тиль. — Сколько же тебе самому лет?
— Сорок пять, — ответил портной.
— Вот так да, — сказал Тиль. — Да как же ты можешь знать об этом тысячу лет?!
Он огляделся вокруг с обиженным видом:
— Я-то для вас старался. Но если вы такие разборчивые, можете идти домой!
Тут портные разъярились и хотели избить Уленшпигеля. Но он забежал в дом, в котором было две двери: в одну вбежал, из другой выбежал. И как они ни искали, не смогли его найти, только больше распалились.
И только те портные, что жили в Ростоке, от души смеялись:
— Мы-то заранее знали, что от него кроме глупых шуток ничего не дождёшься. Как только вы могли пуститься в столь долгий путь по зову этого парня? Вы и вправду дураки!
И всё это кончилось взаимной обидой и дракой между ростокскими портными и чужаками. А Уленшпигель, который всё это затеял, оттуда улизнул.
Однажды Тиль Уленшпигель прожил две недели в городке Бранденбург. Он остановился на постоялом дворе «Родная земля», где давали дешёвый приют странствующим подмастерьям. Этот постоялый двор находился прямо на торговой площади, а в соседнем доме жил один портной.
У этого портного было три ученика. В хорошую погоду они работали не в мастерской, а перед домом, на большой доске, которую они по утрам водружали на четыре столбика, врытых в землю.
Они сидели на этой доске, поджав под себя ноги по-турецки, и шили брюки, куртки и всё, что им было заказано. Когда Тиль проходил мимо них, они всегда страшно злились, так как просто не могли его выносить. Во-первых, наверно потому, что он вечно гулял, а не работал, а во-вторых — потому, что всегда носил свой клоунский наряд, вместо того чтобы заказать себе у их хозяина приличный костюм.
Когда он шёл мимо, они насмехались над ним, бросались в него обрезками материи и высовывали языки. Однажды ночью Уленшпигель подкрался к их дому и потихоньку подпилил все четыре столбика, на которых держалась их доска. На следующий день на площади была ярмарка, и три подмастерья, ничего не подозревая, водрузили свою доску на эти столбики, уселись на ней и принялись так работать, что только иглы засверкали.
Всё шло хорошо, пока на площади не появился свиной пастух и не задул в свой рожок. Из всех домов ему навстречу побежали свиньи — и портновская среди них. Они стали тереться своими боками о столбики — тут-то всё и произошло: подпиленные столбики сломались, доска рухнула, трое подмастерьев полетели на землю, прямо на виду у всей толпы.
— Караул! — раздался чей-то голос. — Трех портняжек унесло ветром!
Вы, конечно, догадались, чей это был голос. И опозоренные подмастерья тоже догадались. Они затаили на Уленшпигеля смертельную злобу. Но пока Тиль жил в Бранденбурге, они, обливаясь потом, работали внутри дома, в своей мастерской, и вознесли хвалу Небесам, когда он наконец перекинул свою котомку через плечо и ушёл из города.
Но стоило ему скрыться из виду, как они опять уселись работать перед домом, а всем прохожим говорили с заносчивым видом:
— Его счастье, что он убрался отсюда, а то бы мы так его отделали, что своих бы не узнал!
Однажды перед самой Масленицей Тиль завернул в Лейпциг и, как ни старался, не мог найти себе работу ни у кого из скорняков, там живших.
А причина была в том, что на недавней Лейпцигской ярмарке один скорняк из Берлина нажаловался на Уленшпигеля. Он рассказал, как тот испортил у него несколько отличных волчьих шкур — вместо того, чтобы обработать, разрезал их на кусочки и понаделал из них игрушечных волков и медвежат.
И поскольку лейпцигские скорняки вовсе не хотели, чтобы Тиль погубил их драгоценный мех, то они и не давали ему никакой работы. А раз так, он решил при первой возможности их позлить да побесить.
И скоро такая возможность ему представилась. Он случайно узнал, что скорняки решили на Масленицу собраться всем обществом и полакомиться зайчатиной.
Тогда он поймал во дворе кошку, лоснящуюся и жирную, выпросил у повара заячью шкурку и у себя в комнате зашил кошку, как та ни барахталась и ни царапалась, в эту шкурку. Потом он наклеил себе усы, переоделся в крестьянское платье и, притворившись крестьянином, вышел на площадь перед ратушей. Когда мимо него проходил скорняк, Тиль спросил, не хочет ли тот купить у него зайца? Скорняк, который как раз собирался пировать со своими товарищами, заплатил деньги, взял зверька за уши и понёс к своим товарищам, которые уже сидели за столом и пили пиво. Он показал им «зайца», который извивался у него в руках, и те весьма обрадовались, что скоро у них будет вкусное жаркое.
А у одного из скорняков была собака. И вот, чтобы позабавиться, они вынесли зайца в сад и натравили на него собаку.
Но они и ахнуть не успели, как их «заяц» взлетел на дерево и, усевшись на ветке, стал жалобно мяукать: «Мяу! Мяу! Мяу!»
Тут до них дошло, что они облапошились. И поскольку из кошки заячьего жаркого не приготовишь, они пришли в ужасную ярость и поклялись убить того парня, который им эту кошку подсунул. Но Уленшпигель опять переоделся в своё обычное платье, и они не узнали в нём человека, продавшего им кошку. Так Уленшпигель остался жив и продолжал дразнить и бесить всех людей.
Однажды Тиль прикатил в Бремен огромную бочку, поставил её прямо посреди ярмарочной площади и скупил всё молоко, привезённое крестьянками из соседних деревень. Одна за другой женщины сливали своё молоко в бочку, а Уленшпигель записывал на ней мелом, кто и сколько молока ему продал. Под конец на всей ярмарке не осталось ни капли молока, кроме как у Тиля в бочке. Все бока бочки были исписаны мелом, а сама она до краёв наполнилась молоком.
