– «Что означаетъ это: одна философiя?» спросили его.
Почтенная личность нѣсколько сконфузилась и отвѣчала: «ну, понимаете, я слово философiя употребилъ, какъ оно часто въ разговорѣ употребляется.»
Т. е. въ смыслѣ глупости?
И сей любопытный литераторъ, конечно, не стыдился и впредь бранить того, чьихъ статей онъ за недосугомъ не читалъ.
Изъ предъидущаго читатель могъ видѣть, какъ органически стройно развивалась мысль Григорьева, разумно необходимый ходъ ея. Строгая научная послѣдовательность, вытекавшая изъ жизненности основнаго воззрѣнiя, полное и всестороннее развитiе идеи – вотъ что характеризовало – бы его письма о «Парадоксахъ Органической Критики», если бы смерть не прервала его дѣятельности.
Кромѣ критической, главной стороны литературной дѣятельности Григорьева, есть еще сторона довольно замѣчательная, – это его поэтическая дѣятельность. Не говорю о его первыхъ повѣстяхъ, гдѣ видно, что человѣкъ еще не можетъ совладать съ собою, что онъ ищетъ настоящаго пути, – но стоитъ вспомнить о его поэмахъ. Его поэмы могутъ служить вполнѣ для характеристики его личности; таковы «Venezia la bella» (Современникъ, 1858, ноябрь), «Борьба» (Сынъ Отечества 1857) разсказъ о Сальвини «Великiй Трагикъ» (Русское Слово, 1859, январь) и «Вверхъ по Волгѣ» (Русскiй Мiръ). Вотъ что онъ говоритъ о себѣ:
Какой – то странникъ вѣчный я…
Меня осѣдлость не прельщаетъ,
Меня минута увлекаетъ…
Ну, хоть минута да моя!..
А тамъ… а тамъ суди Владыко!
Я знаю самъ, что это дико,
Что это къ ужасамъ ведетъ…
Но переспоришь – ли природу?
Я въ жизни вѣрю лишь въ свободу,
Невѣдомъ вовсе мнѣ расчотъ…
Я вѣчно, не спросяся броду,
Какъ омежнóй кидался въ воду.
И дѣйствительно, расчотъ былъ не вѣдомъ ему. Ни разу онъ не пожертвовалъ своими убѣжденiями, ради расчота. Это можно сказать прямо и смѣло.
Не зачѣмъ, я думаю, скрывать того обстоятельства, что Григорьевъ страдалъ запоемъ, хотя нельзя не осудить о преждевременномъ заявленiи объ этомъ его литературными противниками, которые хотѣли пронять его если не мытьемъ, такъ катаньемъ. Этотъ
Недугъ, котораго причину
Давно – бы отыскать пора
сразилъ преждевременно не одну талантливую личность. Имъ страдали поэты Полежаевъ и Мей, актеръ Мочаловъ, литераторъ Помяловскiй. Независимо отъ нравственныхъ причинъ, – это просто физическая болѣзнь, которая приноситъ больнымъ великiя страданiя. Эта болѣзнь несетъ за собою крайнее разстройство всего организма, безсонницу, нервное раздраженiе, сопровождающееся галюцинацiями. Не отъ радости и не для радости пьютъ такiе люди. Не чревоугодiе тянетъ ихъ къ вину. Есть еще люди, любящiе нравственно дразнить и мучить себя; но кромѣ самыхъ ярыхъ фанатиковъ, никто нарочно не станетъ подвергать себя страшнѣйшимъ физическимъ страданiямъ.
Я упомянулъ о болѣзни Аполлона Григорьева, потому что печатно не только смѣялись надъ нею (на извѣстной степени развитiя, люди охотно смѣются надъ несчастiями ближнихъ), но намекали даже на его грязную жизнь вообще.
Защищать или разбирать частную, особенно семейную жизнь, какого бы то ни было современника мы считаемъ не позволительнымъ.
Конечно, болѣзнь не могла – же совершенно покорить живого и сильнаго человѣка. Много было пережито Григорьевымъ и умственно, и нравственно! Прочтите его «Борьбу», прочтите его «Venezia la bella», о которой онъ позже такъ вспоминалъ:
Да! было время… Я иной
Любилъ любовью; образъ той
Въ моей «Venezia la bella»
Похороненъ; была чиста,
Какъ небо, страсть и пѣсня та —
Молитва: Ave Maria stella!
Эта, обыкновенно называемая «несчастной» любовь, была безъ сомнѣнiя его самымъ счастливымъ воспоминанiемъ. Въ сонетѣ, написанномъ при окончанiи перевода Ромео и Джульеты, онъ снова воспоминаетъ о ней, говоря:
И все – же ты, далекiй призракъ мой,
Въ твоей бывалой, дѣвственной святынѣ,
Передъ очами духа всталъ нѣмой,
Карающiй и гнѣвно – скорбный нынѣ,
Когда я трудъ завѣтный кончилъ свой.
Ты молнiей сверкнулъ въ глухой пустынѣ
Больной души… Ты чистою струей
Протекъ внезапно по сердечной тинѣ,
Гармонiей святою вторгся въ слухъ,
Потрясъ въ душѣ сѣдалище Ваала —
И все, на что насильно былъ я глухъ,
По ржавымъ струнамъ сердца пробѣжало
И унеслось – «куда мой падшiй духъ
Не досягнетъ» – въ обитель идеала.
Съ друзьями онъ былъ всегда одинаковъ; нельзя сказать, чтобы онъ скоро сходился; если это и случалось, то такая поспѣшная дружба не долго продолжалась. Онъ былъ всегда доступенъ и терпѣть не могъ литературнаго генеральства. Не смотря на свои такъ называемыя увлеченiя, Григорьевъ былъ чрезвычайно строгъ къ произведенiямъ своихъ друзей; если что ему не нравилось, то онъ говорилъ прямо, не обинуясь и часто довольно рѣзко. Всѣ художники, болѣе или менѣе близко знавшiе покойнаго, конечно, подтвердятъ мои слова.
Считаю излишним распространяться объ огромномъ (въ полномъ смыслѣ слова) образованiи покойнаго; читатели могли видѣть это изъ его статей. Нужно было удивляться: чего онъ только не зналъ, какого только автора не читалъ. И не одну русскую литературу зналъ онъ хорошо; неменьше русской зналъ онъ и французскую, и нѣмецкую, и итальянскую, Байрона и Шекспира.
Онъ обладалъ великимъ свойствомъ: умѣньемъ выслушивать и вполнѣ понимать мысль собесѣдника; вотъ отчего съ нимъ было такъ легко и прiятно говорить.
Взглядъ его на природу отличался глубокою религiозностiю, глубокимъ религiознымъ пантеизмомъ если можно такъ выразиться. Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ:
Привыкли плоть дѣлить мы съ духомъ…
Но тотъ, кто слышитъ чуткимъ ухомъ
Природы пульсъ… будь жизнью чистъ
И не пороченъ передъ Богомъ,
А все – же, взявши въ смыслѣ строгомъ,
– И онъ частенько пантеистъ
И пантеистъ еще во многомъ.
Въ одно изъ послѣднихъ нашихъ свиданiй, читая мнѣ свой переводъ «Ромео и Джульеты», онъ указывалъ на глубокiй пантеизмъ всѣхъ великихъ поэтовъ, на это страшное сплетенiе мотивовъ жизни и смерти, которое такъ ярко выступаетъ напр. въ монологѣ Джульеты передъ тѣмъ, когда она принимаетъ снотворный напитокъ, или въ монологѣ Ромео, передъ отравленiемъ.
