— Это невозможно, — твердо возразила Джин.
— Хочешь сказать, всего лишь случайность, порыв? Такое настроение? — в вопросе Алекса Красовского она неожиданно уловила насмешливую горечь. — Наверное, начальник полицейского участка в захолустных израильских Голанах не пара высокопоставленному сотруднику ЦРУ, крупному американскому разведчику…
— Не говори чепухи, — сказала Джин, резко повернувшись. — Я не сотрудник ЦРУ и не крупный разведчик. Я офицер медицинского корпуса Соединенных Штатов, причем военный врач. Да, я выполняю в силу сложившихся обстоятельств некоторые миссии по просьбе ЦРУ, но у меня совсем другая работа. Я говорю так не для тебя, а скорее для себя, — прошептала Джин, подойдя и сев на постель рядом с Алексом. Он с нежностью обнял молодую женщину, прижимая к себе. — Мне легче всего пойти дальше, ни о чем не жалея. Думая, что ничего не оставляю, кроме маленькой случайности.
— Ну, а на самом деле? — с тревогой спросил Красовский, заглянув Джин в лицо.
— Чувствую больше, — смущенно призналась она. — Я чувствую много больше, во всяком случае, чем говорю. Это правда.
Молодая женщина легла на подушку, а он наклонился, влюбленно разглядывая ее лицо. После мужчина поцеловал Джин в висок, в нос, в губы.
— «Оправдай змеиную породу…» — процитировала Джин строку из стихотворения, обвивая рукой шею Алекса и лаская пальцами коротко остриженные, жесткие волосы на затылке. — Моя мама всегда любила Цветаеву. Многие ее стихи мама знает наизусть, с любой строчки ее спроси. Когда жила в России, переписывала образцы поэзии тайком в тетрадку. При Сталине за такую тетрадочку с запрещенной Ахматовой или Цветаевой можно было легко в ГУЛАГ угодить. «Знай одно: никто тебе не пара, и бросайся каждому на грудь», — произнесла Джин по-русски и улыбнулась. — Понимаешь?
— Естественно, — сказал мужчина, согласно кивнув, — ведь дома с родителями по-русски говорим. Им так привычно. Да и Цветаеву, они, наверное, не хуже твоей мамы знают. В советские времена в Москве за чтение этой поэтессы уже не сажали, но прочитать можно было только в самиздате. Об официальных книгах не могло быть и речи, словно никогда не существовала Цветаева. Ахматова, Цветаева, Высоцкий, Солженицын, Рыбаков… Все эти и многие другие авторы были для поколения моих родителей крайне важны, да и остались такими до сих пор. Родители следят за событиями в России, вот потому-то никак и не рвется связь. Деды с обеих сторон войну прошли — один в пехоте, другой — в артиллерии. Оба живыми остались, хоть и покалечены. С детства помню, как на День Победы они награды надевали и расхаживали по Тель-Авиву. У нас в Израиле таких ветеранов войны с советской стороны было раньше много. Впрочем, попадались и те, кто с американцами воевал. Бывшие узники лагерей, конечно. У них своя отдельная организация. Теперь уже большая часть пожилых людей не с нами, но отдельных представителей еще можно встретить.
— Моя мама тоже всю войну прошла, причем от Сталинграда до Берлина, — сказала Джин. — Переводчицей служила у генерала Шумилова, имела награды, но после войны вместе с сестрой бежала из Петербурга в Финляндию, а оттуда во Францию перебралась. На ее сестру донос написали, что она якобы во время оккупации сотрудничала с немцами, хотя в реальности она принимала участие в опасной операции за линией фронта, а плодами успеха воспользовались другие. Для избавления от ненужных свидетелей на нее написали традиционный донос. Пришлось бежать от жерновов ГУЛАГА, иначе им грозила неминуемая смерть. Бабушка… — вдруг замолкла Джин. — Та на немецкой стороне была…
— На немецкой? — удивленно переспросил мужчина. — Как так?
— Бабушка у меня неродная, — несколько смущенно объяснила молодая женщина. — Бабушка — это мама первого возлюбленного моей матери. Возлюбленный был немцем, точнее, он был на четверть француз, на четверть австрияк, на четверть англичанин, а на четверть по отцу даже ирландец, но служил в немецкой армии. Они с бабушкой в Берлине оказались, когда Гитлер пришел к власти. По доносу их сначала отправили в лагерь как подозрительных иностранцев, но потом бабушку освободили. Она была известным врачом и многим спасла жизнь. Сын же ее погиб в сорок третьем году под Курском. Моя мама долго не могла забыть эту трагедию, и только когда она папу встретила во Вьетнаме, то что-то изменилось в ее жизни к лучшему. «Знай одно, никто тебе не пара…» — повторила Джин. — Это и к моей маме имеет отношение, но больше, конечно, к бабушке. Мужчины ее любили, а ей всегда было трудно с ними. Немногие понимали, почему она так живет. Мама тоже страдала от своего темперамента. Если бы не бабушка, они с папой развелись бы еще в самом начале и мама вообще осталась бы одна, не произведя меня на свет. У моей мамы непростой характер, а у бабушки, у той — вообще! — добавила она, махнув рукой. — Трудный? Нет, это еще мягко сказано. Трижды трудный, если не четырежды. С ней никто не сладит — ни де Голль, ни Эйзенхауэр, ни даже Хрущев. Бабушка все равно на своем настоит. Хрущеву, к примеру, напишет от лица Красного Креста столько нелицеприятного, что даже Политбюро соберут для обсуждения имиджа Страны Советов на Западе. Вот так-то, — сказала Джин. Замолчав, она гладила плечо Красовского, украшенное татуировкой. — В этом смысле наследственность у меня плохая, — заключила Джин со вздохом. — Несговорчивые мы, потому и в любви не очень счастливы, — грустно покачала она головой. — Это правда. Всегда находятся дела поважнее, никуда от них не деться. Иная женщина была бы счастлива от такого обилия внимания, а мы из-за своей крайней разборчивости отталкиваем мужчин. Как говорила бабушка, все считают, что у меня было много любовников, а на деле не хватало времени даже на тех, которые были. Да и те слишком быстро исчезали. Вот и у меня такая же история.
— Ты любишь Майкла? — произнес мужчина, внимательно глядя на Джин. — Хочешь остаться с ним?
— Если бы я хотела, чтобы он остался, я бы все для этого сделала, — медленно, но четко произнесла Джин, отвернувшись к окну. — Я же не сделала ничего. Ничего не сделала.
— Почему? Разлюбила, полюбив этого перса? — спросил Алекс Красовский.
— Нет, не совсем так, — вздохнув, ответила его любимая женщина. — Я вдруг поняла там, в Иране, что во всем, связывающем нас с Майклом, нет глубины. Нет чего-то очень важного, существенного, очень значимого.
— Возможно, ребенка? — деликатно спросил Красовский.
— Возможно, — согласилась Джин. — Многие женщины находят именно в детях замену той пустоте, которая возникает в отношениях со второй половиной. Дети, пока они еще маленькие, заменяют это отсутствие глубины. Когда же они вырастают, оказывается, что это не наше отражение, а совершенно другие люди, у которых своя жизнь и индивидуальная дорога. Пустота не исчезает, а пропасть становится лишь глубже. Муж в таких случаях выступает в роли предмета обстановки, и на стороне у него уже давно другая жизнь. Муж либо углубляется в работу, либо находит себе другую женщину и живет параллельно с ней. В наших отношениях с Майклом было много рационального, но в них не было страсти, не было огня. Мне мало одной только расчетливости, как когда-то и бабушке. Раньше просто я так отчетливо этого не осознавала. Возможно, если бы я не поехала в Иран и не пережила там все, что пришлось пережить, то никогда не почувствовала бы исчерпанности данных отношений. Эта командировка изменила меня больше, чем Ирак, Япония или Сомали. Я оказалась права. Майкл легко нашел мне замену, даже особенно не скрываясь. Он не был один ни дня. Майкл специально рассказал о своих отношениях моей подруге Мэгги Долански. От нее-то я все и узнала. Данное событие вполне вписывается в его рациональную картину мира, где чувства вторичны. Измена должна быть отомщена, никакого ущемления. Майкл-победитель всегда остается на высоте. В роли падшей выступаю я. Хорошо, согласна. Я лишь убедилась в правоте своих действий. Мне стало спокойно. Я думаю, тебе трудно меня понять, — Джин приподнялась на локте и взглянула ему в лицо, пожав плечами, — но объяснить столь запутанную ситуацию лучше не получается.
— Почему же, я понимаю, — пробормотал Алекс и лег рядом, с легкостью перевернув Джин. Он уложил ее на себя, лаская упругие ягодицы. — Я только год работаю на Голанах начальником. До этого я служил в спецназе Ямам, был снайпером…
— Снайпер? — удивленно произнесла Джин.
— Да, снайпер, — подтвердил с улыбкой мужчина, поворошив ее волосы. — Был неплохим снайпером, пока однажды не сломался.
— Что такое? Развод с женой? — поинтересовалась Джин.
— Развод — следствие. Все началось с ранения. Три года назад в Хайфе я принимал участие в операции по ликвидации боевиков ФАТХа, которые готовили террористический акт. Мы получили сообщение, что два палестинца на автомобиле «тойота» движутся в сторону города. При них был заряд взрывчатки. Террористы уже проехали деревню Бака-аль-Гарбиа, на границе с Палестинской автономией, когда около полуночи мы их блокировали. «Тойоту» прижали к обочине. Мне и моему напарнику было приказано держать машину под прицелом. Когда из «тойоты» выскочили палестинцы, один оказал сопротивление, и я снял его. Второго тут же разоружили. К машине запустили робота, чтобы он обследовал, где находится заряд. Казалось бы, все закончено, но вдруг из соседнего переулка выскочил еще один боевик. То ли он был в машине и успел соскочить заранее, а его пропустили, то ли поджидал в деревне, намереваясь присоединиться к молодцам, которые ехали в «тойоте». На плече у него был ПТУРС, а напротив — молодежный клуб. В нем около трехсот человек собирались повеселиться вечером, не подозревая ни о каких бедах. Думать было некогда, ведь я был ближе всех. Бросился на палестинца, сбил с ног. Ракета взорвалась. Боевика убило насмерть, а мне повредило глаз, — сказал Алекс, показав на височный шрам. — Вот еще след остался. Пока лежал в госпитале, Ясмин, моя бывшая жена, ни разу ко мне не пришла. Тогда я узнал, что она переехала на виллу к своему любовнику, а детей к своей матери отправила. Зрение так и не восстановилось полностью, — с горечью заметил Алекс. Опустив женщину снова на постель, мужчина взял недокуренную сигарету из пепельницы, чтобы стряхнуть пепел.
— На первой же операции после выписки я промахнулся, — продолжил Алекс через мгновение. — У меня с самой снайперской школы промахов не было. А тут… Боевики ФАТХа захватили школу. Мне приказали снять палестинца, прикрывавшегося десятилетним мальчиком. Преступник надеялся выйти из здания школы. Я выстрелил и промахнулся, а боевик убил ребенка. Сам не знаю, почему, — Красовский опять стряхнул пепел в пепельницу на тумбочке рядом с кроватью. — Вроде и зрение не подвело. Врачи тщательно проверяли мою годность по физическим показателям. Все допустимо, но что-то сломалось внутри. Потом уже был этот промах, предсмертный крик мальчика, его мать, от горя упавшая без сознания. Все произошедшее оказалось слишком тяжело. Никто меня не списывал и не увольнял. Даже сослуживцы не попрекнули. Я сам написал рапорт и попросил о переводе. Решил, что снайперскую винтовку больше не возьму. Меня уговаривали остаться. Сам генерал к себе вызывал. Отличный послужной список, награды, звание майора в тридцать два года, один промах не считается. Через две-три операции обещали подполковника. Я же не смог, — Красовский усмехнулся с горечью. — Этот мальчик все стоял у меня перед глазами, да и сейчас частенько вспоминаю его. Во сне вижу иногда. Страх и боль не отпускают. Ведь можно было промахнуться в какой-то другой раз, не в тот! Почему именно тогда? У меня сын его возраста. Если бы он оказался на месте убитого? Так и ушел. Никто меня не понял. Уже четыре раза обратно звали. В Тель-Авиве верить не хотели. Как может майор Алекс Красовский, награжденный тремя медалями за отвагу и смелость, командовать полицейскими на Голанах, чтобы они усмиряли вечно вопящих сирийцев на демонстрациях? Я упрямо отказывался. Сам себя расспрашивал о причинах. Что-то держало. Теперь-то я многое понимаю, — мужчина трепетно прислонил голову Джин к своему к плечу, поцеловав в висок и закрытые глаза. — Предчувствовал, наверное, знаменательную встречу с тобой. Когда мне позвонили из Иерусалима и сказали, надо обеспечить секретную операцию, а потом прислали депешу, в которой предписывалось помочь осуществить переход американскому разведчику, я ожидал чего угодно, за исключением любви с первого взгляда к этому самому разведчику.
