Дома Лёля ожидала выговора. Но мама встретила ее не упреком.
– Ну слава Богу, ты дома, а я думала, уж не разбила ли лошадь… Иди, раздевайся скорее…
Лёле были непривычны эти слова; мать редко говорила с ней так; видно, что уж очень испугалась. И Лёле вдруг стало больно и гадко на душе, гадко до слез. Она едва удержалась, чтобы не расплакаться, и поскорей ушла к себе.
В комнате не было лампы. Лёля открыла окна, стала переодеваться в темноте. Ей все время хотелось плакать; так любила она маму, так жалко ее было… Она не знает, думает, что я хорошая, а я вон какая… И зачем она так сказала, лучше пусть бы бранила…
Но в поцелуях Лёля не раскаивалась, хотя они ей совсем не понравились; она вообще редко раскаивалась. Не любила себя огорчать понапрасну, думать, как было бы хорошо, если бы… когда уж все равно.
«Как есть – так и пусть остается, – решила Лёля. – Поцелуи так поцелуи… Только вот мама зачем… Господи, чем бы помочь?»
Сказать матери ей даже не пришло в голову. Она ведь никогда не разговаривала с мамой по душе, откровенно… Она и начать не сумела бы, стыдно… Да и потом разве можно? Ведь это любовь, тайна…
Но это не мучило Лёлю; Лёле пришло в голову, что она целовалась в Страстную субботу, что если бы узнали? Кузен-школьник читал ей Ренана, иногда они вступали в длинные споры; Лёля была готова «освободиться от предрассудков», перестала бояться священника на исповеди, за всенощной не подходила мазаться миром. Но вечером все-таки читала «Отче наш» и не могла заснуть, не перекрестив подушку.
– Лёля, где ты? – сказала мама, входя в темную комнату. – Одевайся же, ведь пора: ты хотела к заутрене идти.
В церкви было уже много народу. Лёля с мамой едва могли пробраться вперед. Служба начиналась. Плащаница еще стояла посредине и дьячок мерно читал что-то. Кругом шептались, двигались; свечей еще не зажигали, но темные люстры смотрели с особенной торжественностью; все точно ждали чего-то. Лёля любила заутреню; она никогда не испытывала такого хорошего, отрадного чувства, как на заутрене; запоют «Христос воскрес» – и кажется ей, что все, другое – маленькое, неважное, что в этом «Христос воскрес» настоящая правда, глубокая, хорошая. Так и в этот раз: вспыхнула люстра, ударили в колокол где-то далеко, отворили двери, услышала Лёля в первый раз «Христос воскрес» – и ей стало стыдно за себя, за свою маленькую любовь: «Господи, неужели это все было? – думала она, вспоминая о Васе. – Отчего я теперь совсем другая… Как хорошо…»
Ей было стыдно и за кузена, который читал Ренана, и за себя, готовую «бросить предрассудки», и за самого Ренана. Она верила так искренно, так просто, что умер Христос, и вот теперь воскрес, и надо радоваться, надо молиться и любить Его…
Лёля пришла домой успокоенная и тихая. О Васе она совсем не думала, и поцелуи забыла. Едва успев лечь в постель – она заснула.
Каждое впечатление у Лёли было очень ярко, но оно скоро проходило; она не могла мучиться чем-нибудь долго; она одинаково забывала хорошее и худое. Так, на другой день она еще помнила свою радость на заутрене, но о поцелуях мало заботилась; ей начинало казаться, что это не с ней случилось, а с какой-то другой, что ей только рассказывали.
Когда Вася пришел в очень узкой новенькой парусиновой блузе, смущенный и розовый, она встретила его весело и просто, что Вася даже рот раскрыл и усиленно стал затягивать и поправлять пояс; он ему всегда служил прибежищем в затруднительных случаях. Вообще Вася был сложен на диво; у него была такая талия, что Лёле ужасно хотелось спросить иногда, не носит ли он корсета?
«Что она, притворяется, что ли? – подумал Вася. – Даже не смутилась… И это после вчерашнего вечера, когда все было, пошло, пошло так хорошо… И главное, сама же она… А теперь вон как…»
Решительно Вася был недоволен этой неудобной любовью… Все какие-то неожиданности; не знаешь, как себя держать…
На несчастье свое он не шутя влюбился в Лёлю.
Уйти бы, бросить бы – да нет, не хочется.
Прошла неделя, Вася молчал – Лёля держала себя просто и весело. А ей казалось, что она уже совсем не влюблена, и тогда ей становилось ужасно жаль, досадно и скучно, скучно… С этой любовью она было перестала скучать… Она приносила как можно больше цветов в свою комнату, высокую и просторную, долго писала дневник, по вечерам, когда в доме все лягут, и порой сидела до зари у отворенного окна. Тогда ей казалось, что она опять влюблена, и она воображала себя уже не собой, а какой-нибудь героиней романа и смотрела на себя издали, со стороны, и радовалась. Это время она читала мало, своя жизнь ей была интереснее книги. Она ложилась в постель усталая и довольная.
Один раз, на заре, Вася приехал верхом к ее окну. Оно было полуотворено, как всегда. Лёля крепко спала. На пустынной улице было тихо, лошадь неслышно ступала по мягкой земле. Напротив, через высокий забор свешивались длинные цветы белой акации. Небо холодело и блестело. Вася немного дрожал от предутренней свежести и волнения. Он не мог заснуть всю ночь, так был влюблен в Лёлю, и сам не знал, зачем приехал сюда.
«Ты спишь, дорогая», – подумал он. Это были не его слова, они ему вспомнились бессознательно, потому что выражали его чувства; своих он не мог придумать «с поэзией». «Что, если я брошу ей туда цветы? – И он сам испугался этой мысли. Рассердится… – Э, будь, что будет». Он сорвал несколько веточек акации и кинул через окно. Цветы мягко упали на ковер. Лёля открыла глаза, увидала цветы и сразу догадалась, кто их бросил. Она недавно уснула с мыслью о «нем» – и вот он здесь, под окном… Она тихо встала, подняла цветы, поцеловала их и положила их около себя на подушку… Надо бы затворить окно, потому что все-таки… как он смеет… Но так хочется спать… И Лёля крепко заснула.
