– Что это? – удивился я.
– Дистрофия.
– От чего?
– Скорее всего, от недоедания.
– Может, болезнь?
– При вскрытии узнаем.
Марк Григорьевич уже приготовился диктовать про стрингуляционную борозду и зрачки, про форму грудной клетки и трупные пятна... Но я смотрел на стол, где лежало пятьсот сорок семь рублей, обнаруженных в шкафу, в портфеле. Недоумение повело меня на кухню, которую я уже осмотрел, и в холодильник заглядывал, но ничему не удивился, потому что не видел тела старика. Впрочем, удивился: размеру холодильника, маленького, как коробка из-под шляпы.
Я распахнул его вновь – там стояла лишь полувысохшая банка с горчицей.
Мы работали. Марк Григорьевич диктовал свою часть протокола, криминалист тихо шуршал где-то под столом, понятые деревянно смотрели на обнаженный труп... А у меня стояла перед глазами сиротливая банка горчицы.
– Видимых телесных повреждений нет, кости лица и черепа на ощупь целы, – заключил судмедэксперт.
Поза и состояние трупа типичны для самоубийства, – добавил бы я. Анищин не удавился: он все-таки повесился, сунув голову в высокую петлю, и как бы лег в нее, касаясь кровати лишь пятками. Но зачем потребовалась петля этому изможденному телу, которое вскоре умерло бы само по себе от истощения?
Вернулся Леденцов.
– Сергей Георгиевич, Анищин выходил на улицу очень редко, а последнее время вообще не выходил. Ни с кем в доме не знался. Про его родственников никто не знает.
– Ни родственников, ни друзей, ни знакомых?
– Видели, как к нему похаживала какая-то женщина.
И Леденцов протянул мне бумажку с фамилией и номером телефона квартиры свидетельницы.
– Вот так находка, – сказал криминалист, выползая из-под кровати.
Он передал мне три толстых блокнота в полихлорвиниловых обложках. Я открыл один и на первой странице прочел крупное заглавие: «Дневник Анищина Ивана Никандровича для текущих мыслей». Почему блокноты лежали под кроватью? Я догадался... Они не лежали под кроватью, они лежали на кровати, оставленные Анищиным для того человека, который придет к трупу. Может быть, для меня, для следователя. За кровать дневники свалились при конвульсиях. В них и ответ. Впрочем, я немало перечитал дневников самоубийц и преступников, в которых ничего, кроме пустячных описаний, не было.
О моем постарении мне стало известно задолго до пенсии. В бане узнал. Сижу однажды на лавке, в мыле да в пене, и думаю: чего-то никто не просит спину потереть? Вздохнул и смекнул. Стар я стал, просить меня теперь неудобно.
Я ничем в жизни не пользовался. Ни в дома отдыха не ездил, ни в пансионаты, ни на курорты... А в душе жил червячок надежды. Мол, предложат. Мол, Иван Никандрович, мы заметили вашу скромность – и вот вам путевка в санаторий с дамским названием «Жемчужина». А когда пошел на пенсию, то мне даже приснился председатель нашего профкома, говоривший: мол, Иван Никандрввич, мы оценили вашу скромность и посему вручаем путевку прямо в Карловы Вары...
Но все не предлагают и не предлагают.
Говорят, что старики впадают в детство. А во что же им еще впадать? Самое интересное, самое хорошее и самое свежее было в детстве. Все же остальное не дало душе столь сильных впечатлений. Не потому ли ум все это оставляет в небрежении и возвращается к первому, к хорошему?..
Она сказала, что я живу с каким-то удивленным лицом. А я и верно удивлен, и этого удивления во мне все прибывает. Удивлен, что так скоро прошла жизнь.
Прочел, что вечная жизнь стала бы мукой. Вот бы помучиться. Мир-то неисчерпаем, посему и жить вечно было бы интересно. И еще прочел у того же автора, что вечная жизнь преградила бы дорогу прогрессу. Это уже прямая дурь, поскольку с годами человек умнеет и делается добрее. Так неужели мудрые и добрые люди препятствовали бы прогрессу? Уж наверняка бы не стало войн и жестокостей. Отец мне рассказывал, что перед революцией многие казаки отказывались бить и разгонять народ. А причина? Казаки были в годах, поскольку молодые сидели в окопах.
Какие первые признаки старости? Нет, не морщины и не вставные зубы, не боль в пояснице и не седые волосы... А ощущение, что, скажем, эту вещь раньше ты воспринимал иначе. Другое восприятие, вот он, верный признак старости.
Бывают дни воспарения духа.
Я с полчаса массировал непослушную ногу, чтобы не приволакивалась; пусть приволакивается, но далеко не отстает. И еще с полчаса делал гимнастику, шут ее знает по какой системе. Побрился дважды, чтобы ни пучочка не осталось, чтобы впалость щек намекала на умеренность. Лицо тоже помассировал: говорят, что продольные морщины от старости, а поперечные от ума. Душ принял почти холодный для бодрости. Позавтракал одним апельсином и одним стаканом чая. Надел костюм цвета обожженной глины, коричневый галстук и кофейные туфли. Никаких лет! И вышел на улицу, в наш скверик.
Бывают все-таки дни воспарения духа. Женщина лет тридцати, миловидная и чем-то похожая на жену-покойницу. Сидела на скамейке и смотрела на меня. И улыбалась. Мое дурное сердце ёкнуло, и я подошел чтобы сесть рядом. Но места не было. Женщина улыбнулась еще нежнее, поскольку воспарение духа, поднялась и сказала:
– Садись, папаша.
Говорят, что старик не следит за собой... А для чего? Женщины на него не смотрят, мыслями его никто не интересуется, о жизни его не расспрашивают... Кто знает, о чем старики думают, куда идут и зачем живут? Так для чего старику следить за собой и для кого? Для себя? Эка роскошь.
