Кондуктор в пыльном балахоне объяснил Лёне, что делается это для того, чтобы непрерывно подавать на Цимлянское строительство поезда с материалами. Двойная тяга потребовала бы вдвое больше паровозов, и потому вдвое бы уменьшилось число поездов.
— А мы рискнули, — сказал кондуктор, — хотя начальство несколько и опасалось. И вот водим! Поезда идут у нас цепью, как в московском метро.
Чем ближе к Дону, тем чаще стали попадаться сваленные около полотна длинные стальные полосы с загнутыми краями — шпунты. Они лежали в сухой траве.
Кондуктор снова объяснил Лёне, что эти полосы забивают в песчаное дно Дона перед плотиной на большую глубину, пока они не дойдут до твердых пластов мергеля. И забивают так, что один шпунт плотно входит в закраину соседнего шпунта, не оставляя щели, куда могла бы просочиться вода.
Таким образом, в дне реки сооружается стена из шпунтов. Делается это для того, чтобы отвести от плотины подземные воды.
Леня слушал и удивлялся.
Поезд вошел в глубокую выемку, начал спускаться к Дону, и за одним из поворотов неожиданно развернулась вся картина строительства.
Леня крепко схватился за раму окна. Он не знал, куда глядеть.
Сначала ему показалось, что тысячи машин и людей роют здесь огромную воронку к центру земли, как в каком-нибудь фантастическом романе Жюль Верна.
Все вокруг было затянуто слабым туманом. В этот туман уходила высокая песчаная дамба — тело плотины. Большие трубы тянулись к ней, проходили под насыпью железной дороги и поднимали на подпорки свои черные хоботы. Из труб хлестали на плотину потоки мутной воды.
Леня сообразил, что это землесосы наращивают по трубам-пульповодам тело плотины и что вот это и есть его будущая работа.
Вода сливалась с насыпи в мелкие озера, а песок оставался. Из озер воду выкачивали обратно в Дон. На плотине стояли машины. Они уплотняли и выравнивали дамбу.
А дальше, за пульповодами, за навалами земли, за зеленоватым, бледным Доном, лежала облаком пыль, и в этой пыли пылали трескучие зеленые звезды — огни сварки. И даже сюда, за Дон, долетало заглушенное гуденье строительства.
Из поезда Леня вылез совершенно оглушенный. Куда идти?
Легко было запутаться в переплетении дорог, среди складов, штабелей стальных балок и бревен, рельсовых путей, шлагбаумов, самосвалов, тракторов, транспортеров, товарных составов, железных труб, бочек, гор песка и морской гальки.
Стрелочник, весь белый от бетонной пыли, взял Леню за руку, подвел к лежавшей на земле черной трубе и сказал:
— Вот! Иди по этой трубе до первого земснаряда. А там спросишь.
Так Леня попал на свой землесос. И снова удивился. Начальником землесоса оказался смуглый юноша в морской форме, Леонид Матвейчук, тогда как Леня ожидал встретить пожилого речного капитана.
Матвейчук поздоровался с Леней, осмотрел его, похлопал по плечу свернутой в трубку газетой и сказал:
— Добро! У нас земснаряд молодежный. Так что следует показывать только наивысшую марку. Понятно?
— Понятно, — ответил Леня.
— Переходящее знамя у нас в каюте. Стоит прочно. И никуда не уйдет до конца строительства. Это тоже следует знать. Понятно?
— Понятно, — снова ответил Леня.
— Сильно удивляетесь, — спросил Матвейчук, — на то, что я, моряк, работаю здесь, на речном землесосе?
— Да нет, — неуверенно ответил Леня. — Чего же удивляться, товарищ начальник?
— Вижу, что удивляетесь. Поэтому объясню. Я моряк, но пошел работать на строительство добровольно. На море отплаваю, когда закончим строительство. Понятно?
— Понятно, — в третий раз ответил Леня.
— А теперь идите обедать. Борщ со свининой. И жареный судак. После обеда явитесь к багермейстеру Арутуняну: он вас поставит на дело. Понятно?
— Понятно, — в четвертый, и последний, раз ответил Леня.
С этого часа и началась его работа на землесосе.
Землесос стоял на вырытом им самим мутном заливе Дона и качал с речного дна на плотину за три километра песок, смешанный с водой, так называемую пульпу.
На плотине сидел наблюдатель и время от времени передавал на землесос по телефону, как идет намыв.
Через час Леня уже знал от багермейстера Арутуняна, что землесос должен подавать триста кубометров грунта в час, на деле же подает в полтора раза больше. Землесос заменял труд шести тысяч рабочих.
Да, это вам не те землесосы, что работали на Днепрострое и вынимали за час всего сто кубометров грунта!
Леня вскоре так привязался к своей машине, что даже не очень завидовал товарищам, работавшим на гигантском земляном снаряде на Волге: тот намывал за час тысячу двести кубометров грунта и заменял собой труд двадцати тысяч человек.
Леня вполне соглашался с Арутуняном, когда тот замечал, что и ёрш — тоже рыба боевая, хотя и поменьше ростом, чем окунь или судак.
Матвейчук послал Леню на плотину следить за намывом грунта.
Леня уже привык к огромности плотины. Она протянулась от одного материкового берега Дона до другого. Большая ее часть была уже готова. Теперь плотину доводили до полной высоты, а кое-где уже начали облицовывать бетонными плитами.
В средней своей части земляная плотина смыкалась с бетонной — высотой в сорок метров и длиной в пятьсот. Ее громада лежала в котловане, как серый левиафан.
Работая на плотине, Леня нервничал. Ему все казалось, что их землесос не работает с полной мощностью, не «дает жизни» так, как следовало бы. А между тем наращивание плотины шло со скоростью, превышавшей все расчеты: по пятьдесят-шестьдесят сантиметров в сутки вместо обычных тридцати.
У землесоса уже было свое героическое прошлое. Леня по молодости лет жалел, что приехал к окончанию работ, не был участником зимних событий на строительстве и не видел весеннего разлива Дона. Рассказывали, что Дон осатанел. Вода неслась с бешеной скоростью. Плотину спасли только новыми перемычками и насосами. Это была всеобщая авральная работа.
Зимой авралов не случалось, но, по словам Матвейчука, «работенка» была тоже трудная.
Землесос, как ледокол, ломал своим корпусом лед и непрерывно качал песок. Если летом еще можно было останавливаться, то зимой это было немыслимо. Стояли морозы. При остановке хотя бы на несколько минут песок с водой в трубах, протянутых на километры, неминуемо бы замерз. А вместе с тем обледенел бы и верхний, только что намытый пласт грунта на плотине, так называемая карта намыва.
Этого нельзя было допускать. Экипаж землесоса предупреждал все возможные заминки и добивался, чтобы машины работали, как хронометры.
А ночи стояли ветреные, хмурые. Из степей несло валами то мокрый снег, то колючую крупу. Тучи опускались так низко, что закрывали по временам стрелы экскаваторов. Короткие дни поседели от изморози. Серый снег, смешанный с глиной, угрюмо лежал на земле, на бетонных массивах, на машинах и берегах Дона. Из-под этого снега лишь кое-где торчал бурьян.
Что говорить, нелегкая была зима, особенно зимние ночи… Но трудная была и весна, когда земля оттаяла и превратилась в ползущий под ногами и колесами жидкий клей.
Да и летом выдавались тяжелые дни. Однажды задул с верховьев Дона сильный ветер. Он сорвался внезапно и поднял над котлованом смерчи пыли; он завил эту пыль и понес ее в степь — порошить глаза, ослеплять водителей машин, шуметь в траве, засыпать дороги.
К вечеру ветер усилился. По Дону катились пенные валы. А к ночи ветер дул уже не порывами, а упорным, тугим потоком.
Леня стоял ночью на вахте. Пронзительно визжали тросы. Волны гремели о борт. Временами ветер наваливался с такой грубой яростью, что Леня крепко вцеплялся в поручни, чтобы устоять на ногах.
Торопливо, как маятники, раскачивались от ветра огни на строительстве. Казалось, ветер, взяв могучий разгон по степям, пытается погасить эти огни и поднять к небу навалы земли, чтобы снова, как десятки и сотни лет назад, свободно бушевать и хозяйничать над Доном.
