Разговор происходил в 1963 году, когда окаймлённое бородкой трагическое лицо команданте ещё не штамповали на майках, с империалистической гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы левой молодёжи. Команданте был рядом, пил кофе, говорил, постукивая пальцами по книге о партизанской войне в Китае, наверно, не случайно находившейся на его столе. Но ещё до Боливии он был живой легендой, а на живой легенде всегда есть отблеск смерти. Он сам её искал. Согласно одной из легенд команданте неожиданно для всех вылетел вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предложил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал искать смерть, продираясь, облепленный москитами, сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые голодные, во имя которых он сражался, потому что по его пятам вместо обещанной им свободы шли каратели, убивая каждого, кто давал ему кров. И смерть вошла в деревенскую школу Ла Игеры, где он сидел за учительским столом, усталый и больной, и ошалевшим от предвкушаемых наград армейским голосом гаркнула: «Встать!», а он только выругался, но и не подумал подняться. Говорят, что, когда в него всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами пианиста отрубили от его мёртвого тела и повезли на самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опознания, а тело, разрубив на куски, раскидали по сельве, чтобы у него не было могилы, на которую приходили бы люди. Но если он улыбался, умирая, то, может быть, потому, что думал: лишь своей смертью люди могут добиться того, чего не могут добиться своей жизнью. Христианства, может быть, не существовало бы, если бы Христос умер, получая персональную пенсию.
А сейчас, держа в своей, ещё не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня ещё не выколотыми глазами, команданте сказал:
- Голод - вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют, как свой.
Странной, уродливой розой из камня
ты распустился на нефти,
Каракас,
а под отелями
и бардаками
спят конкистадоры в ржавых кирасах. Стянет девчонка чулочек ажурный, ну а какой-нибудь призрак дежурный шпагой нескромной, с дрожью в скелете
дырку
просверливает в паркете.
Внуки наставили нефтевышки, мчат в лимузинах, но ждёт их расплата -это пропарывает
покрышки шпага Колумба, торча из асфальта. Люди танцуют одной ногою, не зная -
куда им ступить другою.
Не наступите,
ввалившись в бары,
на руки отрубленные Че Гевары!
В коктейлях
соломинками
не пораньте
выколотые глаза команданте!
Тёмною ночью
в трущобах Каракаса
тень Че Гевары
по склонам карабкается.
Но озарит ли всю мглу на планете
слабая звёздочка на берете?
В ящичных домиках сикось-накось
здесь не центральный -
анальный Каракас.
Вниз посылает он с гор экскременты
на конкистадорские монументы,
и низвергаются
мщеньем природы
«агуас неграс» -
чёрные воды,
и на зазнавшийся центр
наползают
чёрная ненависть,
чёрная зависть.
Всё, что зовёт себя центром надменно, будет наказано -и непременно!
Между лачугами, между халупами чёрное чавканье, чёрное хлюпанье.
Это справляют микробовый нерест
чёрные воды -
«агуас неграс».
В этой сплошной,
пузырящейся плазме
мы,
команданте, с тобою увязли. Это прижизненно, это посмертно -
мьерда7,
засасывающая мьерда.
Как опереться о жадную жижу,
шепчущую всем живым:
«Ненавижу!»?
Как,
из дерьма вырываясь рывками, драться
отрубленными руками?
Здесь и любовь не считают за счастье.
На преступленье похоже зачатье.
В жиже колышется нечто живое.
В губы друг другу
въедаются двое.
Стал для голодных
единственной пищей
их поцелуй,
озверелый и нищий,
а под ногами
сплошная трясина
так и попискивает крысино.
О, как страшны колыбельные песни
в стенах из ящиков с надписью «Пепси»,
там, где крадётся за крысою крыса
в горло младенцу голодному взгрызться,
и пиночетовские их усики
так и трепещут:
«Вкусненько.
вкусненько.»
Страшной рекой,
заливающей крыши,
крысы ползут,
команданте,
крысы.
И перекусывают, как лампочки, чьи-то надежды, привстав на лапочки. Жирные крысы, как отполированные. Голод -
всегда результат обворовывания.
Брюхо набили
крысы-ракеты
хлебом голодных детишек планеты.
Крысы-подлодки,
зубами клацающие, -
школ и больниц непостроенных кладбища.
7 Мьерда - Дерьмо (исп).
Чья-то крысиная дипломатия
грудь с молоком
прогрызает у матери.
В стольких -
не совести угрызения,
а угрызенье других -
окрысение!
Всё бы оружье земного шара, даже и твой автомат, Че Гевара, я поменял бы, честное слово,
просто на дудочку Крысолова!
Что по земле меня гонит и гонит? Голод.
Чужой и мой собственный голод.
А по пятам,
чтоб не смылся,
не скрылся, -
крысы,
из трюма Колумбова крысы. Жру в ресторане под чьи-то смешки, а с голодухи подводит кишки. Всюду
среди бездуховного гогота -
холодно,
голодно.
Видя всемирный крысизм пожирающий, видя утопленные утопии, я себя чувствую, как умирающий
с голоду где-нибудь в Эфиопии. Карандашом химическим сломанным номер пишу на ладони недетской.
Я -
с четырёхмиллиардным номером в очереди за надеждой. Где этой очереди начало? Там, где она кулаками стучала в двери зиминского магазина, а спекулянты шустрили крысино. Очередь,
став затянувшейся драмой марш человечества -медленный самый. Очередь эта у Амазонки тянется
вроде сибирской позёмки. Очередь эта змеится сквозь Даллас, хвост этой очереди в Ливане.
Люди отчаянно изголодались
по некрысиности,
неубиванью!
Изголодались
до невероятия
по некастратии,
небюрократии!
Как ненавидят свою голодуху
изголодавшиеся
по духу!
В очередь эту встают все народы хоть за полынной горбушкой свободы. И, послюнив карандашик с заминкой, вздрогнув,
я ставлю номер зиминский на протянувшуюся из Данте руку отрубленную команданте.
Дубовая мощная дверь приёмной, выходящая в коридор, была открыта и зафиксирована снизу тщательно оструганной деревяшечкой. Величественная, как сфинкс, опытная секретарша в пышном ярко-оранжевом парике контролировала взглядом, благодаря этой мудрой деревяшечке, мраморную лестницу с обитыми красным бархатом перилами, по которой её начальница могла подняться к себе, используя вторую, непарадную дверь.
- Напрасно ждёте. - сказала секретарша. - Я же вас предупредила, что она сегодня занята с иностранной делегацией.
- Ничего, я подожду, - кротко сказал я, заняв такое стратегическое место в приёмной, с которого прекрасно просматривалась лестница.
- Что-то дует. - передёрнула плечами секретарша, поплыла к двери и носком изящной итальянской туфельки, в которую, очевидно, не без героических усилий была вбита её могучая нога футболиста, легонько выпихнула деревяшечку из-под двери.
Дверь, прорычав всеми пружинами, захлопнулась, перекрыв лестницу.
- А теперь стало душно, - всё так же кротко, но непреклонно сказал я, поднявшись со стула. Я открыл дверь и, подогнав ногой деревяшечку, снова вбил её на прежнее место.
Секретарша выплыла из приёмной, оскорблённо возведя глаза к потолку. Вошёл помощник, вернее, не вошёл, а целенаправленно застрял в дверях.
- Ох, не жалеете вы своего времени, Евгений Александрович, ох, не жалеете. А ведь оно у вас драгоценное. Я же вам объяснил, что её сегодня не будет. Не верите нам, за бюрократов считаете, а я ведь о вашем времени пекусь, - ласково приговаривал он, стоя лицом ко мне, в то время как его левая нога, слегка уйдя назад, неловко выковыривала деревяшечку из-под двери.
- Оставьте в покое деревяшечку, - ледяным голосом сказал я.
- Какую деревяшечку? - умильно заулыбался он, продолжая в балетном пируэте действовать левой ногой.
- Вот эту, - в тон ему умильно ответил я. - Сосновенькую. Крепенькую. Симпатичненькую. - И, подойдя к двери, задвинул деревяшечку поглубже.
Помощник, ослабев всем телом, подавленно охнул, ибо именно в этот момент на лестнице показалась Она, явно направляясь к непарадной двери. Увидев меня, Она мгновенно оценила ситуацию и повернула к приёмной, пожав мою руку крепкой теннисной рукой, на которой под кружевной оторочкой рукава скрывался шрам.
- Извините, что заставила вас ждать, - сказала Она с гостеприимной, чёткой улыбкой и
сделала приглашающий жест в сторону кабинета, на ходу снимая норковое манто.
Я успел ей помочь, и Она оценила это молниеносным промельком женственности в озабоченных государственных глазах. Я восхитился её выдержкой и физкультурной стройностью её фигуры.
Вплыла секретарша, по-прежнему оскорблённо не глядя в мою сторону, и поставила поднос на краю длинного стола заседаний, обитого зелёным бильярдным сукном.
- Как всегда - откровенно? - спросила Она, вытянув из дымящегося стакана с чаем пакетик «Липтона» и раскачивая его на весу.
Она вдруг взяла мою руку в свою, так что шрам всё-таки выскользнул из-под кружевной оторочки, и спросила с искренней тоской непонимания:
- Женя, ну объясните мне, ради бога, что с вами? Вас печатают, пускают за границу. У вас есть всё - талант, слава, деньги, машина, дача... У вас, кажется, счастливая семья. Ну почему вы всё время пишете о страданиях, о недостатках, об очередях? Ну чего вам не хватает? А?
Пойдём со мною, команданте, в такие дали,
где я не всхлипывал «Подайте!», -но подавали.
В году далёком, сорок первом, пропахшем драмой, я был мальчишкой бедным-бедным в шапчонке драной.
В какой бы ни был шапке царской и шубе с ворсом, кажусь я мафии швейцарской лишь нищим с форсом.
Как бы в карманах ни шуршало,
для подавальщиц
я вроде драного клошара
неподобающ.
Перрон утюжа, словно скатерть, тая насмешку, носильщик в жисть мне не подкатит свою тележку.
Когда в такси бочком влезаю, без безобразий, таксист, глаза в глаза вонзая, бурчит: «Вылазий!»
Сказала девочка в Зарядье: «У вас, мущина, есть что-то бедное во взгляде. Вот в чём причина!»
И я тогда расхохотался.
Конец хороший!
Я бедным был. Я им остался.
Какая роскошь!
Единственная роскошь бедных есть роскошь ада, где нету лживых морд победных и врать не надо.
Единственная роскошь бедных есть роскошь слова в пивных, в колясках инвалидных, с присвистом сплёва.
Единственная роскошь бедных есть роскошь ласки в хлевах, в подъездах заповедных, в толпе на пасхе.
Единственная роскошь бедных -в трамвае свалка, зато им грошей своих медных терять не жалко.
А если есть в карманах шелест, всё к чёрту брошу, и я роскошно раскошелюсь на эту роскошь.
Умру последним из последних, но с чувством рая. Единственная роскошь бедных -земля сырая.
Но не дают мне лица, лица уйти под землю. Я так хотел бы поделиться собой - со всеми.
Всё, что я видел и увижу, всё, что умею, я и Рязани, и Парижу не пожалею.
Сломали кости мне на рынке, вдрызг избивая, но всё отдам я Коста-Рике и Уругваю.
От разделённых крошек хлебных и жизнь продлится. Единственная роскошь бедных всегда делиться.
Актриса не могла разломить краюху хлеба так, как его разломила когда-то сибирская крестьянка на перроне. Актриса очень старалась, но в пальцах была ложь. И тогда за плечом оператора я увидел в толпе любопытных старуху. У неё были глаза женщины, отстоявшей в тысячах очередей. Её не нужно было переодевать, потому что в восемьдесят третьем году она была одета точно так же, как одевались в сорок первом.
- Может быть, попробуете вы? - тихо спросил я.
Она взяла узелок с краюхой и присела на мешок, прислонённый к бревенчатой стене железнодорожного склада. Не обращая никакого внимания на стрекот включившейся камеры, она не просто посмотрела на стоявшего перед ней мальчика, а увидела его и поняла, что он - голодный.
- Иди сюда, сынок, - не произнесла, а вздохнула она и стала развязывать узелок. Она разламывала хлеб, чувствуя каждую краюху его шершавинку пальцами. Точно разделив пополам краюху, она протянула её мальчику так, чтобы не обидеть жалостью. А потом легонько поправив левой рукой седые волосы, выбившиеся из-под платка, поднесла правую ладонь ко рту лодочкой - так, чтобы не выпало ни одной крошки! - слизнула их, неотрывно глядя на жадно жующего мальчика, и наконец-то не преодолела жалости, всё-таки прорвавшейся из полыхнувших мучительной синевой глаз. Оператор заплакал, а у меня исчезло ощущение границ между временами, между людьми, как будто передо мной была та самая сибирская крестьянка из моего детства, протягивавшая мне половину краюхи той же самой рукой с тёмными морщинами на ладони, с бережными бугристыми пальцами, на одном из которых тоненько светилось дешёвенькое алюминиевое колечко.
