В мае 1859 года Чайковский заканчивает по первому разряду Училище Правоведения и после короткого отдыха приступает к службе в Департаменте Министерства Юстиции. Илья Петрович, к тому времени уже директор Технологического института, переехал в просторную казенную квартиру, где молодежь устраивает вечеринки, танцы, любительские спектакли, в которых непременно участвует молодой чиновник-правовед.
…Хороши, но очень коротки майские белые ночи. Свеж, чист и полон неги пьянящий воздух. Лодка бесшумно скользит по каналу, точно венецианская гондола. Нежны девичьи улыбки, ласковы слова. Есть от чего закружиться молодой впечатлительной голове…
Вскоре сестра Сашенька выходит замуж за Льва Васильевича, сына декабриста Давыдова, уезжает в его имение Каменка близ Киева, разлетаются кто куда двоюродные братья и сестры Шоберты. Близнецы Толя и Модя, предоставленные самим себе, слоняются точно неприкаянные из угла в угол огромной директорской квартиры, тщетно выглядывая в окна любимого б" рата. А тот, наскоро перекусив в буфетной, спешит либо к знакомым, либо в театр.
"Зачем он такие длинные волосы отрастил? — недоумевают близнецы. — Точно отец Никодим из собора. И все повторяет: "У меня хандра, я впал в хандру, я хандрю". Точно глагол спрягает. Что за диковинная болезнь, эта хандра? Наверно, заразная. Вот и Апухтин ею болен — сам вчера жаловался. Жалко Петечку, скорей бы выздоравливал…"
А он хандрил от службы, которая с самого начала оказалась в тягость. Нудно, бессмысленно писать все эти входящие и исходящие бумаги, противно видеть подобострастие, с каким молодые чиновники пытаются угодить начальству. Задумавшись, он начинает записывать витающую в голове мелодию, она ускользает от него, растворяется в пыльном и затхлом воздухе канцелярской залы. И снова бумаги, вызовы к начальству, сплетни, наушничество сослуживцев…
И так может быть всю жизнь: ненавистная служба, бесконечные вечеринки, друзья, готовые кутить хоть до рассвета. Какая пустота… Неужели человеку на роду написано вот так бездумно, бессмысленно прожить жизнь, не оставив после себя следа? Нет, так не должно быть. Пушкин же сумел возвыситься над окружающей пошлостью, противопоставив ей свои полные блеска, страсти и огня стихи. Поэзия, музыка возвышают душу, ибо им чужды суета, тщеславие, пустословие. Это — особый, недоступный погрязшим в житейских пустяках мир. Жить в нем упоительно, головокружительно прекрасно. И разумеется, нелегко — не так-то просто преодолеть всякие соблазны. Он бы смог, смог их преодолеть, если бы знал наверняка, что музыка — его призвание…
Чайковский засыпает уже под утро. Ему снятся огромные залы, полные аплодирующей публики, счастливое лицо матушки и дивная музыка, кажется знакомая с раннего детства, но такая же неуловимая, как свет луны, запахи степных просторов. Хотя нет, он успел ее записать — недаром же суровый, похожий на Гайдна капельмейстер нетерпеливо постукивает изящной палочкой, требуя внимания оркестрантов, с интересом листает партитуру. Вот она, вот эта музыка. Его Музыка.
Какое же это счастье слышать, как звучит твоя Музыка…
За ужином следующего дня Илья Петрович Чайковский тактично и ненавязчиво заводит разговор о том, что Пете, быть может, еще не поздно всерьез заняться музыкой, в чем он, Илья Петрович, готов ему всячески содействовать.
Дороги слова ободрения, сказанные в нужную минуту. Дороги вдвойне, если исходят от близкого человека. Конечно, службу он пока не бросит. Пока… Хотя не так-то просто совмещать ее с занятиями в Общедоступных музыкальных классах, организованных замечательным русским пианистом, композитором и дирижером Антоном Григорьевичем Рубинштейном. Но если рассчитать время по минутам, если избавиться от душевной лености — под силу становится все.
Дивились все, а пуще всего прежние веселые друзья. Бывало, Чайковский и в оперу поспевал, и к цыганам, теперь же в домоседы записался: весь стол закапан свечным воском, а бумаги нотной сколько перемарал — верно, добрая половина жалованья на нее уплывает…
