У этой обители трагическая судьба. Когда-то митрополит Петр основал ее на будущей Остоженке для своих сестер, чтобы доказать, что после возведения, по его совету, оборонного вала на пути от Крымского брода к Кремлю место это стало безопасным. Нашествия с этой стороны на самом деле прекратились, но монастырь вскоре сгорел и был перенесен в Кремль. Покончив с опричниной, Иван Грозный запретил упоминать о ней и даже снес дома опричников в Чертолье, а на их место решил перенести Алексеевскую обитель (где жил и был погребен Малюта Скуратов).
Только память о безотказных исполнителях лихой царской воли всплыла снова. В монастырь перевели Пытошный двор для женщин. Сюда привозили на допросы боярыню Морозову. Здесь поднимали на дыбу ее сестру княгиню Евдокию Урусову. Казалось, тем легче было императору Николаю I распорядиться об очередном переносе монастыря: архитектору Константину Тону предстояло придать новый облик Москве — в Кремле новый дворец, по одну сторону от него грандиозный храм-колокольня в Симоновом монастыре, по другую — храм Христа. Ансамбль охватывал город по излучинам Москвы-реки. Местом для древней обители было назначено Красное село. Точнее, место храма Всемирного Здвиженья.
Выделенный участок земли оказался очень мал. Никто не предполагал, что монастырь так быстро разрастется. С 1850-х годов здешние дворы стали дробиться на все более мелкие. Среди домовладельцев сократилось число дворян, преобладали представители духовенства и купеческого сословия, хотя все еще продолжали жить служилые и иностранцы. Чтобы увеличить территорию монастырского кладбища, Гриневы (сначала Георгий Васильевич, позднее его сын Иван, называвший себя Егорычем, и дочь Ираида Георгиевна, по мужу Попова) передали ему несколько участков своей земли «на вечное поминовение родных».
Впрочем, и на этом месте Алексеевскому монастырю не суждено было сохраниться. В начале 1930-х годов часть построек была разобрана в связи с реконструкцией города, а на месте кладбища по решению Н. С. Хрущева разбили Детский парк Железнодорожного района. Остальное было уничтожено во время строительства Третьего транспортного кольца.
Служивший «по судебному ведомству» Георгий Васильевич Гринев поставил дом в стороне от шумного тракта, на заросшем лещиной берегу пруда, где в дымке осеннего ненастья его не раз будет писать скромный московский пейзажист Лев Каменев. Эти места с легкой руки Саврасова художники признают едва ли не самыми живописными в Москве. Одинокие черные домики. Отсыревшие деревья. Тусклое зеркало воды. Туман…
Об увлечении своих первых наставников расскажет в гриневском доме много лет спустя Константин Коровин… Дом был длинным, одноэтажным, с крохотными антресолями со стороны просторного, окруженного хозяйственными службами двора: конюшня, каретный сарай с сенником, поварня, просторная погребица, собачья будка у тесовых ворот, лавочка у калитки с тяжелым чугунным кольцом вместо звонка. Шестнадцатилетняя Люси Познякова (в замужестве Гликерия Николаевна Федотова) — ее будущий свекор, судебный следователь, был в приятельских отношениях с Георгием Васильевичем — запишет в дневнике, что жили эти люди в Москве совершенно как помещики средней руки в деревне — открыто и гостеприимно, у них хотелось гостить.
«Милый друг Иван Егорович! — писала Г. Н. Федотова И. Е. Гриневу в 1896 году. — Спасибо за письмецо и ласку, что не забываешь старуху. Думать о своем прошлом после кончины Саши (ее мужа, А. Ф. Федотова) нету сил, а ты приписал: „Мадемуазель Люси Позняковой“, и так сразу на душе потеплело. Вспомнился домик Филиппа Александровича и Варвары Владимировны у Пресненских прудов, где мы так славно в 16 лет у елки веселились, и сад у Михаила Семеновича [Щепкина] в Мещанской, где в горелки бегали и малину щипали. И матушку твою красавицу как сейчас перед глазами вижу… Твоя Гликерия Федотова».
Матушку, супругу Георгия Васильевича, звали Анастасия Федоровна. Ее почти миниатюрный портрет хранился в кабинете сына. На обороте стояла авторская подпись «П. Федотов». (О родстве художника с Федотовыми «с Пресни» неизвестно. Вероятно, они просто однофамильцы.)
Юная женщина в глубоком трауре. Почти суровый открытый взгляд. Припухшие губы. Широкий разлет бровей. Темные, чуть раскосые глаза. Высокий чистый лоб. И единственная дань моде — у виска завиток черных, как вороново крыло, гладко зачесанных волос. Чувство затаенной обиды. И растерянности.
