Райх показался мне весьма приятным человеком. Если взять историю начиная с 2500 года до нашей эры и заканчивая десятым веком нашей эры, то в этом периоде я ориентируюсь как рыба в воде. Что касается Райха, то он разбирался в отрезке от каменноугольного периода до наших дней и мог запросто рассуждать о плейстоцене[11]… а это, считай, миллион лет до нашей эры — как будто это было делом вчерашнего дня. Однажды я был поражен, когда Райх, обследовав зуб мамонта, заметил, что вряд ли он лежит здесь с мелового периода — скорее, с конца триасового, то есть на 15 миллионов лет больше. И каково же было мое удивление, когда счетчик Гейгера подтвердил его гипотезу. Что и говорить — на эти вещи у него был сверхъестественный нюх.
Раз уж Райху пришлось сыграть значительную роль в этой истории, придется рассказать о нем подробней. Он, так же как и я, был крупным на вид, правда, не за счет жировых излишков. У него были плечи борца и выступающий вперед подбородок, а вот голос — неожиданно мягкий и довольно высокий, видимо, сказались последствия перенесенного в детстве инфекционного заболевания горла.
Но главным различием между нами было то, как мы относились к прошлому.
Райх был до мозга костей ученым. Он был способен видеть формулы и цифры во всем, даже чтение десятистраничных отчетов о замерах радиосигналов могло доставлять ему неописуемое удовольствие. «История должна быть точной наукой», — любил поговаривать он. Я же никогда не скрывал, что отношусь к истории с некоторой долей романтики. Даже в археологию я пришел через почти мистический опыт. Как-то я был на одной ферме и увлекся чтением случайно найденной книги Лэйарда[12] о Ниневийской цивилизации. Тут разразилась гроза, и я кинулся снимать развешенное на веревке белье. Прямо посреди двора была огромная серая лужа. Руки мои снимали белье, а голова находилась среди ассирийских холмов; заметив эту лужу, я не сразу сообразил, где я и кто я — лужа словно утратила свои черты и превратилась во что-то чуждое и далекое наподобие марсианского моря. С неба посыпались первые капли дождя, поверхность воды подернуло рябью. И тут я испытал блаженное чувство безграничной радости, доселе неведомой мне: я увидел Ниневию так же отчетливо, как и эту лужу. Вся история вдруг стала настолько реальной, что я почувствовал полнейшее презрение к собственному существованию здесь, посреди этого двора и с этим бельем в руках. Остаток вечера я пробродил, словно во сне, и с тех пор решил посвятить свою жизнь раскапыванию прошлого (в полном смысле этого слова), чтобы возвращать давно ушедшую реальность.
Позже вы поймете, насколько важное отношение все это имеет к моей истории. Да, по-разному мы с Райхом относились к прошлому и постоянно поднимали друг друга на смех, открывая очередные чудачества в характерах друг друга. Именно в науке видел Райх поэзию жизни, а прошлое для него служило подсобным материалом для собственных опытов. Я же относился к науке как служанке поэзии. Мой первый учитель сэр Чарльз Майерс, презиравший все, имеющее отношение к современности, укрепил и во мне подобные взгляды. Наблюдая, с каким усердием тот занимался раскопками, можно было подумать, что он никак не связан с нынешним веком: его удел — история, он взирает на нее, словно беркут с высокой скалы. Большинство человеческих существ вызывало в нем содрогание и неприязнь: «Они мелки и несовершенные», — жаловался он мне как-то. Майерс внушил мне, что истинный историк прежде всего поэт, а потом — ученый. И еще он говорил, что презирает иных двуногих до такой степени, что начинает подумывать о самоубийстве, и лишь одно способно примирить его с окружающими: «У всех цивилизаций, — говорил он, — были не только взлеты, но и падения».
Первые дни в Диярбакыре, когда дождь не давал проводить раскопки на Черной Горе, мы подолгу беседовали с Райхом, потягивающим пиво пинту за пинтой; я же предпочитал местный бренди — даже тут проявлялась разница в темпераментах.
В один из таких вечеров я получил письмо от Бомгарта. Довольно короткое письмо, где он сообщал о кое-каких бумагах в вайсмановском наследии, из которых следует, что еще задолго до смерти хозяин был не в своем уме: Вайсман считал, что «они» знают о каждом его шаге и постараются уничтожить его. Из записок было ясно, что речь шла не о людях, поэтому Бомгарт решил не спешить с переговорами по поводу публикации наследия Вайсмана, а дождаться моего возвращения.
Разумеется, я был озадачен и заинтригован. В своей работе с Райхом мы добились кое-каких результатов — пора было поздравить друг друга и немного расслабиться, поболтать о чем-нибудь отвлеченном, поэтому в тот вечер разговор переключился на тему «сумасшествия» Вайсмана и его самоубийства. Двое турецких коллег из Измира тоже присоединились к разговору, и один из них сообщил любопытную вещь: оказывается, за последние десять лет в сельских районах Турции увеличилось число самоубийств. Вот тебе и на! Я-то думал, по крайней мере, деревенские жители имеют иммунитет против этого вируса, неуклонно прогрессирующего в городах.
Затем второй гость, доктор Омир Фуад рассказал о проводимых в его институте исследованиях — они изучают статистику самоубийств среди древних египтян и хеттов. Так, на одной глиняной табличке, адресованной хеттскому царю Арзаве, упоминается об эпидемии самоубийств во время правления царя Мурсилиса Второго (1334–1306 до н. э.), так же говорится и о подобных случаях в Хаттусасе, хеттской столице. Кроме того, на территории монастыря в Эс-Сувейдо недавно обнаружен папирус Менето, и в нем тоже говорится о суицидальной эпидемии во время правления Харемхаба и Сета Первого — примерно в эти же годы 1350–1292 до н. э.
Его напарник доктор Мухамед Дарга, поклонник исторического шарлатанства в шпенглеровской работе «Закат Европы»[13], настаивал на том, что подобные эпидемии можно предугадать, зная возраст цивилизации и уровень ее урбанизации. Потом он долго разворачивал пространные метафоры о биологических клетках и их тенденции к «самоумерщвлению» именно тогда, когда тело перестает получать стимуляцию со стороны окружающей среды.
Все это показалось мне чушью. Как тут можно сравнивать, если в 1350 году цивилизации хеттов было около 700 лет, а египетской, по меньшей мере, вдвое больше. Да и вообще, у доктора Дарги была догматическая манера подавать «факты», которая раздражала меня. Я начал горячиться — возможно, не без влияния бренди — и потребовал от гостей настоящих фактов и цифр. Они обещали их предоставить и, вынужденные возвращаться в Измир, покинули нас довольно рано.
