Что оставалось? Мотнул головой и присел на стул в коридоре, зашнуровывая редкого убожества ботинки. Мать вашу — Родину нашу — у первого секретаря кроличья шапка! Какой-то полный бессребреник. В квартире мебель явно не по статусу, одежда ужасная. Интересно, а машина-то хоть есть? Как узнать? Спросить надо у жены: «Милая, не напомнишь, есть ли у нас авто?». Впрочем, важнее узнать, как жену зовут. Не очень удачно он переместился — убрали всего два десятка лет и закинули в не самые популярные у попаданцев годы. Хорошо ещё, что, собирая материалы для новой книги, он хоть немного успел по этому периоду пробежаться. Точно знает о десятке кладов. Все попаданцы начинают с получения финансовой независимости. Чем он хуже? Вот освоится немного и прокатится до Свердловска — есть там пара замечательных легкодоступных кладов.
Раздумывая, Пётр спустился на первый этаж и открыл дверь подъезда. Темно. Никто ещё светодиодные фонари над дверью в подъезд не устанавливает. Когда глаза привыкли к полумраку, стало ясно, где он проживает. Улица Молодёжная, дом три, так называемое «дворянское гнездо». Вон и горком в полусотне шагов, нужно только выйти на улицу и обогнуть здание. Комитет партии, если память не изменяет, на третьем этаже.
Ну вот, жизнь и вправду налаживается. Тело реципиента уже не так штормит — вот ещё бы головная боль унялась.
Так ведь даже эти полсотни метров не удалось преодолеть без приключений. Когда проходил между домами, навстречу вылетела собачья свадьба. Штук пятнадцать, первые — волчары настоящие, потом всё меньше и меньше. И вот последняя, самая маленькая шавка, пробегая мимо Петра, вдруг ни с того ни с сего бросилась на него, отпрыгнула, когда он попытался отпихнуть недоразумение ногой и, захлёбываясь злобным лаем, последовала за обидчиком. Поддержать собрата бросилось сначала штук пять собачек поменьше, а затем и вся свадьба припустила за Первым Секретарём Горкома КПСС. Спасло то, что в горком стекалось множество народу, и собаки быстро отстали.
— Бардак, — мысленно озлобился Пётр Германович.
Он и в прошлой жизни не любил собак и не понимал, почему власти города позволяют разводиться целым сворам бездомных животных, да и экскременты у каждого подъезда не радовали глаз. Только вот возможностей повлиять на эту ситуацию у него не было — а потом ещё закон приняли о жестоком отношении к животным. Только ведь сейчас отстреливать бродячих собак можно — и теперь у него есть возможность повлиять на эту ситуацию, а заодно и у подъездов порядок навести. Да и почему бы не отбить у хроноаборигенов охоту заводить у себя эту мерзость, мешая жить соседям и создавая потенциальную опасность для детей?
На входе в горком столпилась целая очередь, его узнали и попытались пропустить, но Пётр махнул рукой и, прокашлявшись, выдал:
— Женщин нужно вперёд пропускать.
Теперь самое главное — кабинет свой найти. В какую сторону свернуть, направо или налево? Людей, спешащих на работу, было прилично и на третьем этаже. Пётр Германович повернул вслед за основной массой, и уже через десяток метров понял, что свернул неправильно, — люди поглядывали на него удивлённо — но разворачиваться не стал. Решил найти себе тут «дело», из-за которого якобы и свернул. А вот и повод — на двери обнаружилась надпись: «Председатель Горисполкома М.П. Романов».
Пётр уверенно потянул дверь. В приёмной сидела женщина лет пятидесяти в коричневой кофте. «Что это их всех на коричневое тянет?» — хмыкнул про себя Штелле.
— Здравствуйте, Пётр Миронович, — поднялась женщина, — Вы к Михаил Петровичу?
— Пусть через десять минут зайдёт ко мне, — опять прокашлявшись, мало ли вдруг голос изменился, попросил женщину.
Дверь своего кабинета открывал с опаской, там ведь тоже секретарша — а он даже не знает, как её звать.
— Доброе утро, — секретарша тоже была немолода, даже старше романовской.
— С прошедшими вас праздниками, Пётр Миронович. Как отдохнули? — повернулась женщина, поливавшая цветы на подоконнике, — У вас я уже полила.
— Спасибо, — буркнул Пётр и вошёл к себе.
Да… Плохо всё. От памяти «Мироновича» не осталось и следа. Как выжить и не угодить в дурку? Или на Лубянку? Пётр осмотрел кабинет. На Георгиевский зал Кремля не тянет. Ряд страшных, самодельных, наверное, встроенных в стенку шкафов. Старый массивный стол с чернильным прибором со вставками малахита. Радиоприёмник на стене. Два телефона на столе. Второй-то куда? В Обком? К столу хозяина кабинета буквой «Т» пристроено ещё два, одинаковых, с задвинутыми стульями с дерматиновыми сиденьями и такой же вставкой на спинке. Естественно, коричневого цвета. Вот, интересно — империя «красная», а всё вокруг коричневое. Вон даже шторы на окнах, и те — того же цвета, только посветлее.
Штелле открыл один из встроенных шкафов. Гардероб. Обнаружилось несколько деревянных и алюминиевых вешалок. На одной висел чёрный сатиновый халат, на другой полушубок — ну, хоть он белый. Внизу стояли кирзовые сапоги и резиновые болотники. Сволочи эти Хрущёвы и Брежневы! Какая нищета кругом! Это так живёт первый секретарь горкома КПСС! А как тогда живёт техничка? Пётр скинул пальто и шапку, шарф оставил на шее — его знобило. Может, голова болит от того, что простыл?
В дверь постучали и, не дождавшись ответа, отворили.
— Привет, Пётр, звал? — вошедший темноволосый мужчина лет сорока пяти был для разнообразия в сером костюме, но тоже мешковатом.
— Присаживайся, — Пётр уселся за свой стол и указал председателю горисполкома на ближайший стул, — Голова раскалывается и знобит. Простыл, наверное, — заметив вопросительный взгляд на шарф, пояснил он.
— Опять, небось, в эдакий мороз на лыжах ходил? — покачал головой собеседник.
— Привычка — вторая натура, — нейтрально прокомментировал Штелле и спросил Романова, — Собак у горкома видел?
— Нет. А что? — нахмурился Николай Михайлович.
— Напали на меня, когда из двора выходил. Хорошо хоть, с этой стороны народу много, сразу отстали. Что-то с ними делать надо.
— В прошлом году осенью ведь отстреливали. Опять расплодились! — глава горкома импульсивно встал и прошёл к окну, отдёрнул штору. Собак, наверное, хотел увидеть.
— Сядь. И так голова болит. Давай так сделаем: берёшь сейчас листок бумаги и составляешь план мероприятий по зачистке города от этой нечисти. Через часик заходи.
Романов дошёл до стула, но садиться не стал. Покивал, почесал подбородок:
— Хорошо. Боюсь только, эта «нечисть», как с ней ни борись, опять заведётся.
— Вот. А на втором листке напиши мероприятия, которые это предотвратят.
— Ну, не знаю, — Романов опять поскрёб подбородок и направился к двери.
— Скажи, пожалуйста, секретарше, чтобы зашла и, если есть, таблетку анальгина захватила, — как только Николай Михайлович вышел, Пётр бросился к двери — и не напрасно.
— Вера Михайловна, Пётр Миронович простыл. Найдите, пожалуйста, по таблетке анальгина и аспирина и с чаем горячим занесите ему, — замечательно, теперь известно имя секретаря.
Женщина появилась через пять минут. На дебильном жестяном подносе стоял стакан в подстаканнике, скорее всего мельхиоровом, в маленькой стеклянной розеточке был мёд, и в ложечке лежали две таблетки.
— Пётр Миронович, может, скорую вызвать? Я вон у девочек из бухгалтерии мёду добыла.
— Спасибо, Вера Михайловна. Не надо скорой, пройдёт само. На лыжах, наверное, перекатался. Вера Михайловна, раздобудьте мне, пожалуйста, подшивку «Зари Урала» за прошлый год, — нужно же узнать, как зовут «начальников» в городе Краснотурьинске, а заодно посмотреть, какие тут проблемы сейчас.
Секретарша покивала седой головой и, осуждающе взглянув на не заботящегося о своём здоровье шефа, вышла из кабинета. Пётр принял таблетки и допивал чай, заедая мёдом, когда Вера Михайловна появилась снова, на этот раз — с прошитой шнурком пачкой газет. Газеты явно были не для мебели, следы неоднократной читки присутствовали. Крепились они на фанерке с обломанным краем. Блин, как же бедно народ живёт! Отдав поднос с пустым стаканом, Пётр уже хотел было отпустить секретаршу, но вдруг вспомнил, что не увидел на столе еженедельника с планом на сегодняшний день.
