— И тогда мы, наконец, перестанем существовать?
— Да, тогда мы скроемся от всех, сбросим оковы существования и будем жить в каждом сердце, которое терзается несбыточной любовью, — прошептал он в ответ тихому шелесту трав и одинокому всплеску воды.
Так завершился их разговор на берегу полноводной реки среди невесомо парящих камней, цветущих долин и водопадов, потоки которых устремлялись вверх и текли в обратную сторону. Они расстались, чтобы заблудиться в бездонных глубинах вселенной, обратиться в иллюзорную сущность, в потустороннюю прану, в одинокую частицу чьей-то бесконечно далекой души где-то там, в неописуемой тьме мирозданий.
Вокруг стояла жуткая темень. Он передвигался по ночному проспекту, разбиваясь на тысячи отражений в сверкающих витринах модных салонов, бутиков, магазинов, отелей, кафе, баров, ресторанов. Он видел себя в них, хотя его в них не было. Как это было глупо! Городские витрины передразнивали его, коверкали отражение лица, выкручивали ему руки и ноги. Точно так же они издевались над всеми, кто проходил мимо, над всеми, кто попадал в их липкие сети. Они были всесильны — эти витрины и мигающие ночными огнями вывески, они диктовали свои правила игры, правила поведения. Они решали, кому и как жить в этом городе, чем заниматься, к чему стремиться, с кем заводить знакомства, а кого игнорировать.
На него тоже распространялись правила игры большого города, но ему не хотелось выстраивать дружеские отношения с этими соблазнительно мигающими вывесками, и они все время как будто пытались ему отомстить за это, не признавая за ним права на иную жизнь, не связанную с гаджетами, мобильными приложениями, ненужными услугами, развлечениями и навязчивой рекламой. Иначе ему бы не пришлось сейчас напряженно думать о том, где бы чего-нибудь перекусить и отоспаться так, чтобы никто его не заметил. Пожалуй, больше всего ему хотелось именно этого — спрятаться в каком-нибудь укромном месте и пролежать там, свернувшись калачиком, всю ночь. В ногах гудела нестерпимая боль, которая отдавалась в костяшках при каждом шаге. Он забрел в первую попавшуюся подворотню, бухнулся на скамейку и стал разминать лодыжки, чтобы хоть как-то снять усталость в ногах.
Он прошел длинный, но совершенно бесполезный путь — путь без цели, ничуть не смущаясь своей бродяжнической жизни без потолка. Была в ней своя философия, хотя ничего героического в ней, конечно, тоже не было. Как не было ничего героического в жизни тех, кто проносился по дороге в роскошных автомобилях, на глянцевой поверхности которых блестели яркие полосы неоновых витрин. Находясь внутри этих машин, внутри этого городского потока, внутри деловых и спальных кварталов, люди ничего вокруг себя не замечали, кроме бессмысленно мелькающих перед ними дорожных знаков.
Всем обитателям города казалось, что перед ними стоят четкие цели — купить последнюю модель смартфона, переехать в новый элитный район, накопить на банковском счете энную сумму денег, чтобы больше ни в чем не нуждаться. Они думали, что сами ставят перед собой эти цели и сами их достигают, совершенствуя свои навыки городской жизни. Как механизмы, они ни о чем не сожалели, никому не верили, ни о ком не скучали, заранее утешая себя мыслью, что уж ничего не вернешь. Нет чувств — нет проблем! Если где-то пожар или война, если где-то убивают детей, оскверняют храмы, насилуют женщин — просто забей на все, и будет тебе полная «Хакуна Матата». Нет ни зла, ни добра, ведь каждое прожитое мгновение необратимо. Они пытались быть успешными и кое-что действительно успевали, только его почему-то не воодушевляли их головокружительные истории успеха, не содержащие ничего, что позволило бы увидеть в этой жизни что-то еще помимо этих мелькающих светофоров, этих дорожных знаков, телефонных номеров и банковских карт.
Отдохнув на скамейке, он двинулся дальше, разглядывая уличные фонари и деревья, которые ночью казались выше обычного. Их толстые стволы росли из бездонных прямоугольных дыр в сером асфальте. Гнутые ветви терялись в темнеющих переулках, над которыми целовались губастые малиново-красные облака, переплетавшие под вечерним одеялом неба свои волнистые языки. Длинные тени деревьев расползались в разные стороны, пробегая по тротуару, карабкаясь на стены домов, взбираясь на карнизы с единообразной лепниной, на декоративные балкончики, на которые никто никогда не выходил. Заколдованный лес теней оплетал весь засыпающий мегаполис, поднимаясь на угловатые крыши городских колодцев и вырезая розовыми лоскутками остатки неба.
Его тень скользила по тем же стенам, по тем же карнизам. Она кралась за ним, то сгибаясь к земле, то выпрямляясь, то противоестественно отклоняясь назад в каком-то саркастическом припадке. Он ощущал, что кроме деревьев, которые двигались за его спиной, по пустынной улице за ним следовал кто-то еще. Чьи-то глаза бороздили ему затылок, кто-то словно наблюдал за ним из темноты. Возможно, это были призраки, обитавшие среди городских теней, или чей-то астральный дух, отлетевший в сторону, чтобы приглядывать за ним, подобно режиссеру на съемочной площадке, который уже знает весь сюжет киноленты и зорко следит за тем, чтобы действующее лицо не отступало от сценария.
Отчего ж этот дух так пристально всматривался в него, если весь сюжет был заранее просчитан по секундам? И был ли он, тот невидимый режиссер, в чем-то мудрее, в чем-то свободнее его? И была ли она — свобода? Может быть, в этот самый момент, шагая по ночному городу без каких-либо перспектив на будущее, без работы и крыши над головой, он был намного свободнее и мудрее этого призрачного духа, который втайне ему завидовал и вспоминал себя в далеком прошлом — ту свободу, которой у него теперь не было, которую он променял на вечную жизнь среди городских теней.
Ночная мгла медленно струилась под ногами. Он вышел из дворовой арки, оставив за спиной грязные лампы в железных намордниках, висевшие над каждым подъездом. Там, во дворах, скрывалось мрачное закулисье города — мусорные баки, валявшиеся на земле окурки, пивные бутылки и шприцы. Да, он хорошо знал, каким был этот город на самом деле. Восторженная и радостная жизнь бурлила только на центральных улицах и площадях, выставляемых напоказ капризной публике. Было в этой жизни, наполненной всеми удовольствиями, что-то истерическое, доведенное до предела психических и финансовых возможностей. Каждый житель старался выглядеть остроумным, общительным, продвинутым — не оттого, что ему действительно было весело, не оттого, что ему действительно были интересны все эти люди, а оттого, что так требовали правила успеха, и чтобы им соответствовать, половина города плотно сидела на антидепрессантах.
