Я лег и почти тут же заснул, пребывая в зачарованной уверенности, что можно ничего не обдумывать и ни о чем не волноваться. Главное уже решено и состоялось. Осталось прожить какую-то череду дней и событий, которые все расставят по местам. Несмотря на привычку видеть все в мрачноватом свете, я ни секунды не сомневался в том, что для меня эта история кончится счастливо.
Я встал до солнца, как и обещал. Ежась от утреннего холода, спустился по террасам сада на берег, в небольшую бухту, наполовину засыпанную камнями, но с чистой полосой песка у самой воды. Море было теплее воздуха. Я долго плавал и недоумевал, как такое может быть: ни ларьков, ни навесов, ни бутылок, ни окурков и, главное, ни души на берегу. Только крупные белые чайки бродили вдоль прибоя и что-то вылавливали в пене. Пока я плавал, взошло солнце, а по тропинке вниз спустился Тонио. Он спросил, как у меня дела.
— Отлично, — сказал я. — Но почему здесь так пусто? Ведь рядом город.
Тонио беспечно махнул рукой:
— А, места много. Каждый найдет то, что ему нужно.
Потом добавил:
— Там, за портом, есть детский пляж с… э-э-э… игрушками.
Тонио рассказал, что у него сегодня выходной, и он решил меня проведать. Мы разобрались в холодильнике и в ящике с продуктами, наладили и съели завтрак, посуду сложили в мойку, а сами, взяв по кружке кофе, устроились снаружи.
Тонио стал рассказывать, какие у меня возможности, то есть какие ресторанчики следует посетить, какие блюда перепробовать и куда вечером пойти потанцевать, в чем он всегда готов составить мне компанию. А я рассеянно подумывал, как бы его помягче разочаровать: что-что, а танцевать я здесь не собирался.
За этим разговором нас и застала Бет. Я ждал ее все утро и первым увидел, как среди зелени мелькнуло что-то белое и золотое. Я перестал болтать ногой и спрыгнул с деревянных перил галереи. Через мгновение Тонио тоже оборвал себя на полуслове и выскочил из-за стола. Вид у него был слегка ошарашенный (а я-то думал, что они приятели или, по крайней мере, хорошие знакомые). Бет посмотрела на него и на меня. Глаза ее смеялись, и мне тоже стало весело. Я вдруг уверился, что все, с чем я вчера заснул — правда, и ощутил себя готовым к новой жизни.
— Sit down, — объявила Бет и снова усадила нас неуловимо профессиональным жестом.
Я пододвинул ей свой пустовавший стул и предложил выпить с нами кофе. Бет кивнула. Тонио посмотрел на меня с комическим ужасом и прошипел:
— Кружка! Возьми мою!
На кухне мы нашли всего две кружки (не там искали). Моя стояла на перилах, свою он протянул с такой патетикой, что я не удержался — устроил для Бет цирк.
— Не надо волноваться. Кружка будет, — заявил я. — Вчера синьорина объяснила мне, что если здесь кому-то что-то нужно, оно само найдется.
При слове «синьорина» Тонио вздохнул и забыл выдохнуть. Бет еще раз взглянула на него и на меня.
— Вот-вот, попробуйте, — кивнула она мне. — У вас получится.
А что тут было пробовать? Я перегнулся через подоконник и вытащил из клапана рюкзака пластмассовую кружку — мое походное имущество. Тонио посмотрел на нее так, будто я кролика из шляпы вытащил. Бет звонко рассмеялась, а когда я ушел на кухню варить кофе, что-то сказала Тонио по-итальянски. Он ответил тихо и серьезно. Их разговор звучал, как музыка, но я ни слова не понял. Когда я вернулся, Бет говорила уже по-английски:
— Иван волшебник. И профессор. Все это правда, Тонио. Но ему очень трудно жить на свете, особенно в чужой стране. Вам (для себя я предпочел переводить их разговор как официальный) поручается устроить так, чтобы он, во-первых, не умер с голоду.
— Но это невозможно! — возмутился Тонио.
— Что невозможно? — в тоне Бет звучало этакое начальственно-предупреждающее изумление.
— Умереть здесь с голоду!
Бет вздохнула и покачала головой:
— Вы его недооцениваете. В общем, теперь это ваша забота. Сделайте все, чтобы Иван жил здесь приятно и без проблем. Это ведь просто.
— Очень просто, — кивнул Тонио. — Немного подучиться языку…
— Я постараюсь, — сказал я смиренно.
— Правда? Хотите знать язык? — обрадовалась Бет. — Я вас научу. Это несложно: он славянский… южно-славянский. А с итальянцами (Бет покосилась на Тонио) можно договориться хоть на пальцах.
Затем они с Тонио поделили мое время вперед недели на три. Мне дали право голоса при утверждении программы, но я им не воспользовался. Мне оставили достаточно свободы и покоя, а в остальном им виднее.
Бет скоро ускользнула с нашего кофепития. Я проводил ее до калитки, чувствуя себя натянутой струной.
— Когда я вас увижу? — спросил я.
— Когда хотите. Завтра. Каждый день.
— Хорошо. Завтра.
— Слушайтесь Тонио и постарайтесь отдохнуть, — сказала Бет с теплым участием. — Я вам все расскажу и объясню, но чуть попозже. Договорились? До свидания!
И вмиг исчезла за углом.
По плану мне вначале следовало наслаждаться растительным существованием. Бет посоветовала:
— Лучше в первую неделю не трогайте свою работу. Только измучитесь или испортите. Потом все само получится. Времени хватит.
На другой день она действительно принесла книги и кассеты, позанималась со мной раза два (мне показалось мало), и вдруг языковой барьер исчез, а мир вокруг стал легким и понятным. С полдюжины окрестных ребятишек помогли мне закрепить разговорные навыки. Мы облазили с ними прибрежные скалы, поднялись вдоль горной реки по колючему южному лесу и пару раз устраивали ночную охоту на крабов. Родители почему-то сочли, что со мной дети будут в безопасности. К счастью, мне не пришлось никого спасать ни в горах, ни на море. Погода была очень тихая: за весь месяц ни разу не штормило по-настоящему.
Я невольно сравнивал эту страну с давно знакомым Крымом, который мне всегда казался раем. Но Крым в сравнении с Иллирией казался теперь сух, бесцветен и бесплоден — прямо-таки суровая страна, и впрямь место изгнания, как жаловался сосланный в те места Овидий. А здесь было много быстрых и прозрачных рек. По берегам росла всякая роскошь: магнолии, платаны, тополя, померанцы, инжир и абрикосы. Оливы с серебряной листвой чуть не звенели под ветром, трава не выгорала, и в ней сами собой росли цветы. Скалы оказывались то голубым кремнем, а то и настоящим мрамором. Довольно скоро я запретил себе собирать камушки: коллекция могла стать неподъемной.
У меня оставалось время, чтобы валяться в саду на походной «пенке» под грушами, яблонями и всем прочим и читать местные детские книжки, ленясь заглядывать в словарь. Или часами плавать и бродить вдоль прибоя. Я отоспался за весь год, сам стал коричневым, а волосы выгорели до белизны прибрежного песка. И я почти не замечал, чтобы все это длилось. Время здесь в самом деле находилось в согласии с человеком и слушалось, как ручное.
