Зачем нужна новая биография Маргариты де Валуа? В XX в. их было уже одиннадцать, если считать только французские издания, посвященные исключительно первой супруге Генриха IV, и два последних датируются 1985 и 1988 гг…[1] Разве о сладострастной и кокетливой королеве Марго еще не все сказано? Утверждение, что как раз наоборот — чем больше появляется книг, тем дальше мы отходим от реального исторического персонажа, — может показаться парадоксальным, и, тем не менее, это истинная правда. На самом деле последнее серьезное исследование жизни Маргариты датируется 1928 г.[2], и ему весьма далеко до удовлетворительного. С тех пор его в лучшем случае воспроизводили, в худшем — игнорировали. Чаще всего довольствовались вариациями на тему прочно утвердившейся легенды, которая за сто пятьдесят лет заняла место знания и размышления об одной из выдающихся принцесс Ренессанса.
Дело в том, что Маргариту де Валуа перестали воспринимать как достойный объект исследования. Как давно? Трудно сказать. В 1845 г., когда вышла «Королева Марго» Александра Дюма — роман, образы которого проникнут даже в самые серьезные исследования, — младшая дочь Екатерины Медичи уже была одним из самых популярных персонажей истории Франции, и память о ней уже была изрядно искажена различными традициями. Памфлетисты, историки, а также романисты, драматурги, поэты, либреттисты, политики набрасывались на нее поколение за поколением, одни — чтобы поругать, другие — чтобы воскурить фимиам, и каждый пытался отнюдь не понять ее, а превратить в некий символ, чтобы в свое время и в своем обществе вести ту борьбу, которую он считал нужной и в которой образ королевы мог послужить примером.
Символ чего? Вот здесь-то, несомненно, и кроется одно из главных объяснений, зачем появилась ее легенда. Чего только не олицетворяла Маргарита! Она была одной из тех Валуа-Медичи, которые виновны перед Вечностью за резню Варфоломеевской ночи, а также, в глазах целых поколений блюстителей нравственности и ксенофобов, за насаждение во Франции итальянских «извращений» — эротизма, гомосексуализма, сифилиса… Она была королевой в «эпоху, когда умные женщины [держали в своей власти] европейский мир», по выражению историка Жан-Пьера Бабелона, и не отказывала себе в том, чтобы вести свою партию — как дипломат, как союзница партии Недовольных, как противница Короны, как опора первых Бурбонов. Она была одним из крупнейших меценатов своего времени, жрицей неоплатонизма, она ввела во Франции пастораль, она поощряла малербианский спор. И это еще не все: она была организатором Контрреформации, писательницей, независимой женщиной, эрудитом, а в конце жизни даже феминисткой!
Сколько у нее нашлось врагов, у каждого из которых были свои представления о роли Валуа или Бурбонов в истории, об обоснованности монархического правления, о функции знати, о пользе католичества, о праве женщин на образование, о разделении политической власти между мужчинами и женщинами… Но и сколько почитателей! Образ последней королевы Наварры разжигал страсти с начала XVII в. и до самой Великой войны [Первой мировой]. Ее трубадуры и ее хулители толковали о «натурализме» или о «легковерии», потрясали документами противоположного содержания, подделывали источники, чтобы лучше подтвердить свои заявления, угрожали друг другу… Согласия не было ни в чем — по-разному оценивали и ее политическую роль, и ее частную жизнь, и ценность ее свидетельств; но ее читали и включали ее «Мемуары» в число самых интересных и лучших произведений ее времени.
Эти страсти утихли. Двадцатый век, столь падкий на всевозможные исследования, как будто отказался понимать, что представляла собой первая жена Генриха IV, когда отказался читать одного из самых умных и наименее болтливых авторов, которых предложило нам французское Возрождение. Он позволил писать о ней, почти безо всякого смущения, самые чудовищные глупости, самые оскорбительные вещи. Сегодня наши современники знают вовсе не Маргариту де Валуа, а королеву Марго. Еще не факт, что в версии Дюма — столько за последние сорок лет было продано «Любовных историй в истории Франции»[3] (где она стала одной из главных «героинь») и столько историков, малых и великих, с удовольствием состязались с автором этой странной мешанины из фактов, сплетен и домыслов. То есть «знания» об этой королеве в конце XX в. сводятся почти исключительно к тому, что она любила литературу, любила интригу, но еще больше любила мужчин и даже любила трех своих братьев…
Иногда в книге, посвященной куда более важному предмету, какой-нибудь эрудит мимоходом возразит: нет, она не была такой-то; нет, она была не столь черна, как говорят; нет, может быть, она и слишком любила мужчин, но чтобы братьев!.. Дальше мало кто заходит. Конечно, нагромождение нелепостей и клеветы выглядит подозрительно, но проблемой следовало бы заняться всерьез, а Маргарита не представляет собой — уже не представляет — серьезный объект исследований. И потом, с чего начинать, если эти нелепости и клевету вновь и вновь воспроизводил с давних пор целый поток документов? Кстати, а нет ли зерна истины и в этой репутации? Что, если исследование — неизбежно долгое — выльется лишь в добавление нескольких «грамот» и изъятие нескольких любовников? Стоит ли в таком случае нападать на миф, за которым стоит могущество очевидности, рискуя выставить себя на посмешище? Лучше благоразумно закончить лирическое отступление.
Однако эта авантюра оказывается намного более увлекательной, чем может показаться. Прежде всего потому, что ситуация Маргариты не единична. Маргарита принадлежит к семейству, которое историки непрестанно клеймили, и только сегодня зарождается понимание, насколько несправедливо. Если ее мать, Екатерину Медичи, начали реабилитировать в середине XIX в., то ее старшему брату Генриху III пришлось ждать первой половины XX в., чтобы его робко вывели из ямы, где он гнил со времен смерти, а первых настоящих биографов он встретил только в восьмидесятые годы. С Карлом IX, тоже ее старшим братом, этого еще не произошло, но к его реабилитации недавно приступили отдельные историки Варфоломеевской ночи. Что касается младшего брата, Франсуа Алансонского, то его слишком отвратительная репутация как раз начинает вызывать подозрения у редких эрудитов. Таким образом, восстановление образа Маргариты вписывается в новый подъем исследований эпохи Возрождения, и не приходится сомневаться, что открыть здесь можно намного больше, чем список любовников, долгое время заменявший ей биографию.
Оно вписывается и в новое открытие заново, масштабы которого предсказать пока нельзя, того места, какое в политической и культурной жизни нашего прошлого занимали женщины. Я говорю именно об открытии заново: в отличие от роли суверенов Валуа, которую, отбросив пристрастные подходы, сумели понять только после утихания страстей и терпеливого выявления документов, роль знатных дам-аристократок в истории XVI в. сначала воспринимали на опыте, а потом сознавали как реальность. И это знание исчезло. Но в его исчезновении виновна не только потеря памяти, даже если, как и в других случаях, она сыграла свою роль. Это знание стало объектом различных, неоднократных, систематических нападок, рассчитанных на то, чтобы сначала его исказить, а потом уничтожить. Открывать сегодня книги по истории Франции, чтобы найти там что-нибудь о Жаклин де Лонгви, Луизе де Клермон-Таллар, Анне д'Эсте или Клод-Катрин де Клермон-Дампьер и понять, какую роль они тридцать лет играли в окружении Екатерины Медичи, значит напрасно утруждать глаза. Три века предпринимались усилия, чтобы стереть эти имена, чтобы изгладить даже память о былой власти женщин из рода Гизов, Конде, Роганов, Юзесов, Рецов… Вновь отыскать Маргариту — значит вновь отыскать целый мир, которого История лишилась столь давно.
Это значит и предпринять путешествие во времени. В самом деле, невозможно узнать, что это была за женщина, если не обратиться к самым первым высказываниям о ее персоне и не задаться вопросом, кто их произнес, в какой момент, почему; если не попытаться понять, как эти первые мнения узнавались, воспринимались, отвергались, забывались, как формировались другие, когда, на основе чего, с какой целью… И эти захватывающие поиски отвечают самым актуальным интересам науки. Ведь проследить за этапами образования этих осадочных пород значит не только постичь, как создавалась история Маргариты, но и увидеть, очень наглядно, как творится История, как она пишется, искажается, пересоздается; как знания становятся псевдознаниями как происходит циркуляция образов между «научными работами» и «популярными сочинениями», между историей и литературой, между литературой и паралитературой; как передается, удаляется или обогащается информация в зависимости от потребностей той или иной эпохи; как рождаются мифы. В этом смысле королева — более чем частный случай. Это модель, возможно, позволяющая понять, что случилось с другими фигурами ее масштаба — а именно с другими женщинами.
