Он повернулся на спину, открыл веки пальцами и начал ворочать головой, отыскивая в небе солнце. Оно ударило ему в глаза. Он нашел его только по смутной точке, более светлой, чем лежащая на глазах тьма. Тогда он определил юг, восток и запад и избрал направление. Он знал теперь, где должны быть свои. Но ведь и на этом берегу были немцы. Не он ли сам видел их тут вчера?
Это заставило его ползти еще медленней, еще осторожней. Он ощупывал землю руками и оставлял за собой на траве след, как ракушка оставляет свой след на песке. Так полз он, руками исследуя каждые полметра и прислушиваясь к каждому звуку на земле, пока наконец не замолкли все птицы, и он понял, что наступил вечер. Но так как день и ночь были для него равны теперь, то он продолжал свое мучительное движение.
Все время шел дождь. И, дрожа от холода, он пил дождевую воду. Во рту у него давно уже не было никакой пищи.
Вдруг он руками нащупал колышки, вбитые в землю. От них тянулись тонкие проволоки. Он узнал их, эти проволочки: это были мины затяжного действия. Он остановился и стал шарить вокруг.
Не было никакого сомнения: он наполз на минное поле немцев. И даже обрадовался этому. Теперь он узнавал местность. Это было то самое минное поле, по которому он так недавно сам делал проход. Вся карта участка предстала в его памяти как живая, точно лежала перед его глазами на земле.
Он начал разминировать поле, чтобы сделать себе проход.
Привычная работа заняла его мысли и придала ему силы. Он действовал быстро, ловко, так как узнавал немецкие мины даже слепой. В нем жила честь советского сапера. Забыв о своей усталости, слепоте и мучительных ожогах, он гордился своей работой, так как быстро продвигался вперед. Ночь текла медленно. Он переполз через минное поле. Потом наткнулся еще на одно и переполз и его. Здесь он повернул налево. Там где-то, еще далеко от поворота, должна была быть наша минометная точка. Он помнил ее.
Снова кричали лягушки и пели соловьи. По лягушкам он узнавал близость воды. По голосам птиц определял время.
На третью ночь он переполз через чьи-то окопы. Они были пустые. И он пожалел об этом, так как не было уже у него сил ползти. Ему хотелось крикнуть о помощи. Но, протащив еще немного свое тело, он услышал стук саперных лопат и чью-то тихую речь.
Он прислушался. Слова снова показались ему незнакомыми, он их не разобрал. И к тому же мешали громкие крики лягушек. Тогда молча, сдерживая страшную боль во всем теле и уже проклиная лягушек, он пополз прочь от окопов. Он решил никого не звать на помощь.
Прошло уже более двух суток, как Шершавин вернулся к жизни и начал пробиваться к своим.
Иногда он лежал в кустах, чтобы дать отдохнуть своему телу. Но мозг его работал беспрерывно. Он старался представить себе местность. Слепому взору его часто приходила на помощь его удивительная память. Он начинал вспоминать знакомые тропинки, возвышения, ручейки, текущие в этих местах, и рисовал в своем воображении их расположение среди наших окопов и огневых точек. Когда же это напряжение чересчур уж утомляло его, он вспоминал свое прошлое. Вспоминал то мать, то детство, то завод в Коломне, когда был еще комсомольцем, веселое время стрелковых кружков и спектаклей, то вспоминал свою солдатскую службу на Байкале…
Вспомнилось ему, например, как однажды шел он по длинному байкальскому тоннелю, торопясь прийти вовремя на свой пост. В тоннеле было темно, как сейчас перед его глазами. Он спешил скорее пройти этот каменный мешок, где мокрый дым паровозов ложился на рельсы и никогда не исчезал совсем.
Вдруг он услышал сзади стук поезда, бегущего по соседним рельсам, и оглянулся, чтобы проводить его глазами. Прошла минута, другая — поезд был длинный. Но когда он снова обернулся и посмотрел перед собой вперед, то увидел два новых дымных света. Они стремительно двигались к нему, освещая перед собой и дым, и влажные глыбы выдолбленного камня, и его самого, стоящего среди путей. Еще секунду он потерял на то, чтобы окончательно убедиться, что встречный поезд мчится прямо на него.
