Зое Мироновне с первого взгляда не понравилась бандитская физиономия угрюмого неандертальца. Но главная причина неприязни была в другом — первобытный человек стоял совершенно нагой, даже не пытаясь прикрыться орудием охоты. Зоя Мироновна терпела сколько могла, затем начала принимать меры. По ее приказу неандертальца поставили лицом к стене, повернув спиной к посетителям. С точки зрения нравственности, эта поза была, бесспорно, удачной, но эффект произвела совершенно неожиданный. Публика, прежде равнодушно скользящая мимо скульптуры, теперь стремилась узнать, чем занимается неандерталец и не прячет ли он чего-нибудь такого-этакого от посторонних глаз. Любопытство было столь велико, что вокруг первобытного человека возник нездоровый ажиотаж и его в срочном порядке пришлось развернуть лицом к посетителям.
Но Зоя Мироновна не собиралась сдаваться и в скором времени нашла выход. Аккуратная табличка с анкетными данными неандертальца прикрыла стыд и срам. Предок с дубиной в руке и визитной карточкой, висевшей на шее на длинном шнуре, выглядел жутковато, но благопристойно. Казалось, в таком виде он и бродил в эпоху раннего палеолита, пугая коллег таинственными знаками на болтающейся дощечке… Подчиненные посмеивались над этой находкой Зои Мироновны, но протестовать не решались…
Понятно, такая жена измены не потерпела бы, и Жгульев не знал, как поступить с фотографией. Инстинкт самосохранения требовал уничтожить ее как опасную улику, но честолюбие и любопытство удерживали его от этого шага. Измученный борьбой, он окончательно запутался и за ужином громко смеялся, чтобы скрыть душевное смятение.
Ночью Евгений Иванович проснулся от сердцебиения. Кося глазом на строгий профиль супруги, он злобно подумал: «Фараон!» и заботливо прикрыл одеялом плечо Зои Мироновны. Полежав несколько минут, он осторожно прокрался в свой чулан, включил лампу и вновь стал разглядывать фотографию. «Мясная порода! — ругал он Альбину. — Такой кадр испортила…»
Неожиданно откуда-то сзади протянулась белая рука и быстро выхватила фотографию из его пальцев. Он обернулся и вскрикнул, словно за ним пришла смерть. За спиной опешившего мастера стояла супруга…
Если бы она без промедления учинила допрос, растерявшийся Евгений Иванович выложил бы все. Но Зоя Мироновна молча изучала снимок, Жгульев успел прийти в себя.
— Кто это? — сухо спросила жена.
— Откуда мне знать, — вполне искренне удивился Жгульев.
— Может, еще скажешь, что видишь эту даму впервые? — съязвила супруга.
— Да! — твердо ответил Евгений Иванович. — Я вижу эту даму впервые.
Зоя Мироновна посмотрела на мужа тем проницательным взглядом, от которого начинали дрожать чучела хищников в краеведческом музее, но он выдержал и это испытание.
— Тогда зачем ты ее фотографировал?
— Видишь, Зоя, как легко можно ранить подозрением… — с укором произнес Жгульев. — Всмотрись внимательно, и все поймешь.
Склонившись к лампе, Зоя Мироновна с минуту разглядывала снимок, затем спросила:
— Что за животное на втором плане?
— Наконец-то! — Жгульев обиженно хмыкнул. — Его- то я и снимал. А эта чертова баба все испортила… Мне кажется, это какой-то доисторический змей.
Будучи женщиной образованной, Зоя Мироновна тотчас вспомнила про загадку озера Лох-Несс и задумалась. Она готова была поверить мужу, и все же пышная особа на переднем плане вызывала подозрения.
— Как ты очутился на озере?
— Очень просто, — ответил супруг, испытывая тот прилив вдохновения, когда ложь льется легко и естественно и когда сам рассказчик начинает верить, что именно так все и происходило. Подробно повторять историю, им изложенную, нет смысла, да и невозможно передать движения губ, бровей, игру глаз — всю мимику Жгульева, которая, собственно, и вызывала доверие к его рассказу. По словам его, дело обстояло так.
Проезжая мимо вокзала, часовой мастер заметил «голосующую» семью с ребенком и чемоданом. Он остановился; оказалось, семье нужно было в Щегловку, до которой почти пятьдесят километров, вдобавок, по плохой дороге. Он, разумеется, отказывался, те умоляли, поскольку автобус уже ушел, а у них на руках годовалый малыш. Сжалившись, Евгений Иванович согласился ехать за пятнадцать рублей. На обратном пути из Щегловки решил смыть с машины грязь. Подъехав к озеру, стал драить «Москвич», и тут неожиданно вынырнула «эта динозавра». По словам Жгульева, он совершенно растерялся, но после вспомнил, что в машине лежит фотоаппарат. Едва он успел направить объектив на змея, как вдруг из травы возникла «эта красотка» и перегородила пейзаж. Второй раз щелкнуть он уже не успел…
Все это было изложено столь достоверно и обстоятельно, что Зоя Мироновна была вынуждена снять подозрения, хотя осадок в душе остался. Теперь, когда алиби супруга было установлено, мысли ее полностью переключились на загадочное животное. Научная ценность фотографии была очевидна.
— Евгений, — торжественно произнесла Зоя Мироновна, — понимаешь ли ты, какая ответственность ложится на твои плечи?
Жгульев не понимал, но кивнул, вздрогнув при слове «ответственность».
— Ты станешь известным! — продолжала жена. — Тебе придется давать интервью. Помни, Евгений, всему хорошему в себе ты обязан семье!
Она приблизилась к побледневшему супругу и прикоснулась губами к его влажному лбу, словно благословляя на решающую битву. Евгений Иванович начал мелко дрожать, как мерзнущая собака, но глаз с жены не сводил.
— Отнесешь фотографию в журнал «Наука и мы», — подумав, сказала Зоя Мироновна, — отдашь под расписку главному редактору или заместителю. Про пятнадцать рублей за поездку в Щегловку не говори: твой облик от этого проигрывает…
Самолюбие ее частенько страдало, что муж у нее — всего лишь часовой мастер. Теперь же Евгений был близок к тому, чтобы стать знаменитым. Зоя Мироновна смотрела на него другими глазами.
— Тебе нужен новый костюм! — сказала она.
— Обойдусь, — застеснялся Жгульев.
— Не спорь!
Они вернулись в постель. Каждый из них был счастлив по-своему.
Душным июньским утром в одной из квартир Утиноозерска лежал в ванне долговязый мужчина с гладко выбритой головой. Он лежал на спине, упираясь торчащими из воды ногами в кафельную стенку. Сливовые глаза его смотрели из глубины обреченно и задумчиво. Когда запас воздуха иссяк, человек дернулся и с шумом, как крупная рыба, выпрыгнул из воды. Он обтер тело полотенцем, прошлепал, оставляя мокрые следы, на кухню и залпом осушил банку холодного молока.
Часы пробили десять. На соседнем балконе два хриплых мужских голоса заревели: «Стара печаль моя, стара!» Бритоголовый поморщился, оделся и, прихватив портфель с гравировкой «Алексею Бандуилову от любящих коллег», отправился на работу.
