Но в тот вечер оба поняли, что это последний раз, Он посидел с час, даже фляжку с коньяком не вынул из плаща. И ушел. Было отчего-то грустно и противно. Может, оттого, что на вешалке висел забытый мужской пестрый шарф. Он все время лез Андрею в глаза, будто орал, издевался беззвучно: «Допрыгался, козел?» А может, потому, что она была суетлива, раздражена и явно ждала кого-то. В кокетливом домашнем халате с распахивающимися полами. В том, что халат был надет не для него, он был уверен. А может, оттого, что действительно все ушло. То малое, что было…
И вот теперь он ехал в метро, глядел на девушку, совсем девчонку, которая смущалась от его пристального взгляда. И вдруг ясно так стало в голове, будто кто всезнающий принялся нашептывать: «…И чего я, в самом деле… Нет, так и пес с ней, и с шарфом, и с халатом… Вот сидит напротив… Очень даже… Что ж ты глазки отводишь, глупая… Такие не надо отводить… Такими надо сверкать постоянно… А может, ты и есть та самая, предназначенная?.. А та, с шарфиком, — случай?.. Сюжет для небольшого рассказа?..»
Он вышел за ней. Сел в автобус. Но держался так, чтобы не попасть на глаза, потому что еще не решил: подходить — не подходить? Она ему потом сказала, что заметила его в автобусе и ей очень хотелось, чтобы подошел.
Он протиснулся за ней, сопровождаемый разнообразными нелестными замечаниями — народу в автобусе было много, и народ ехал с работы усталый. Он опередил ее, соскочил первый и подал ей руку. Она улыбнулась и доверчиво протянула свою.
— Андрей, — сказал он, когда она спрыгнула со ступеньки. Но руку не отпустил. Да она и не отнимала.
— Лена…
…Медвежонка тошнило от голода, тряски, гари солярки.
— Дай ему молока из НЗ, — сказал Смолин Романцеву.
— Последняя банка… Он все слопал…
Смолин терпеть не мог, когда подчиненные указывали ему на несовершенство его приказаний. Взглянул холодно:
— Я что, неясно выразился? Спрашивал, сколько осталось?
— Никак нет, товарищ сержант! — Романцев открыл металлический ящик, где хранился неприкосновенный запас продуктов. Достал и ловко вспорол штыком банку. Налил молоко в крышку котелка, подставил к морде медвежонка.
— Ты вот что, парень, — говорил он при этом, глядя в зверюшкины страдальческие глаза, — либо коньки побыстрей отбрасывай, на шапку определяйся, коли тебе так уж тошно на мир глядеть, либо живи сто лет, но веди себя прилично. Степан! Выйдет из него шапка?
Степан обернулся. Прикинул:
— Еще какая.
— А чего ж эти четверо от нее отказались, а, командир?
— Кто ж его знает, — пожал плечами Смолин. — Жалко, наверное, стало.
— Мужики, смотрите, а снежок-то — тю-тю! — вдруг весело сказал Степа. — Может, и развиднеется…
Действительно, дома поселка проглянули вдруг ясно. Ветер послабел, лишь змеил поземку вдоль улицы.
Внезапно Степа резко крутанул руль — вездеход бросило в сугроб — Романцев подмял медвежонка — тот взвизгнул и, отмахиваясь, царапнул Толе шею.
— Твою дивизию! — схватился за шею Романцев. — А ты, оказывается, паренек неуютный!
— Пантелеев! — Смолин поправил шапку. — Это что еще за шутки?
— Это волк, товарищ сержант, — выдохнув, сказал Пантелеев. — Какие уж тут шутки… Выскочил чуть не под колеса.
— Какой волк… — морщась, проговорил Романцев. — Что ты мелешь…
— Мелет мельница. А я говорю, понятно? — Степа покосился через плечо на Романцева, вынул из кармана куртки индивидуальный пакет и протянул товарищу. — Здесь волков еще щенками приручают. Охранять поселки от диких волков да от медведей…
Смолин тем временем перебрался к Романцеву, достал из ящика НЗ флягу со спиртом, марлевый тампон. Романцев только зубами скрипел.
— Праздником запахло, — побледневший Романцев наморщил нос.
— А ты что — увлекался? — спросил Степа, глядя, как по проволоке между двух столбов электропередачи мчится на длиннющей цепи поджарый волчина, тщась достать клыком стальное непонятное.
— Не, я себя пьяного не люблю. Язык как помело. Про реакцию и разговора нет: трое вполне могут уконтропупить — вспотеешь кувыркаться.
Вездеход шел улицей Полярного. Мимо домиков, стоящих в сугробах, как в оврагах. Мимо ветхой деревянной церкви. Мимо погоста с едва видными из-под снега верхушками черных крестов.
Возле заснеженного чуть не до половины обелиска с красной звездой Смолин сделал знак остановиться.
Вышли. Расчистили рукавицами потемневшую латунную пластинку:
«РСФСР. Братская могила красноармейцев и комсостава 14-го экспедиционного отряда, умерших от болезни цинги 21 человека в начале 1923 года»…
Отдали честь…
…В тот, первый, раз Андрей только поцеловал у нее руку. И все. Большего не хотелось, хотя сам не мог понять — почему?
…Дома он долго ворочался — не спалось, хоть ты тресни. С улицы несся грохот и лязг танковых траков — до ноябрьского парада оставалось несколько дней. Отсветы фар несли по потолку мутное перекрестье окна.
И вот тогда ему и пришла эта идея: месяц работы — год жизни! Рвануть на Север! Наменять, накупить по дешевке шкурок. Настрелять что попадется. Конечно, риск есть. Но и выигрыш не мал. И машина тут пляшет, и вообще разнообразная культурная жизнь. Главное, подготовиться тики-так, рассчитать все до тонкостей…
И он загадал: если с этой, из метро, все путем, значит, и операция «Заполярье» как пуля просвистит!
…На «алэле», что стоял на подоконнике, вспыхивали бисеринки. Грубо прорезанный лик то высвечивался, то уходил в сумрак. Андрею почудилось, что божок высовывается, чтобы сказать нечто, одному ему ведомое, тайное. То ли позвать, то ли предостеречь…
«Трус в карты не играет», — сказал себе Андрей.
Встал с постели. Прошлепал босыми ногами. Переставил «алэла» в простенок между окон. Там божка не тревожили мятущиеся отблески фар. Растворился в сумраке…
После четвертого свидания Лена осталась у него.
Когда она на следующий день пришла домой за вещами — впервые за свои восемнадцать лет увидела, как отец плачет…
…Романцев продышал в оконном инее дырку. Прижался лбом, но ничего не разглядел: почти половину летного поля закрывали недостроенные длинные склады. Где-то за складами застрекотал, как швейная машинка, авиадвигатель. И смолк.
«Прогрев начинают, — подумал Романцев, — значит, шанец есть».
Он сидел возле Лены в зале ожидания аэропорта под черной с золотом стеклянной доской, где перечислялось, чего здесь не надо делать. Вливал в себя третий пластмассовый стаканчик чаю из Лениного полуторалитрового термоса.
— Еще? — спросила Лена и, не дожидаясь ответа, наполнила стаканчик дымящимся чаем.
— Мерсибо, — с возможной галантностью поблагодарил Романцев и подул, по-детски забавно выпячивая губу. — «У самовара я и моя Маша»… Только сейчас начинаю понимать, что это совсем неплохо.
— И не Маша… и не ваша…
— А чья же? Если не секрет.
— Мужнина жена… Какие уж тут секреты.
— Действительно, — согласился Романцев и вздохнул.
— Что вы так тяжко, Толя? — усмехнулась Лена.
— Есть причины. Вы лучше скажите, Лена, верно я слышал, что, пока мы, как говорится, с оружием в руках стоим на страже мирного труда, всех лучших девушек уже поразобрали замуж?
— Нет, — засмеялась Лена. — Эти слухи сильно преувеличены.
— Возможно. Но факты свидетельствуют об обратном. — Романцев взял у нее термос, хотя уже напился досыта, просто было приятно коснуться ее пальцев. — Муж — геолог?
— Нефтеразведка… А вы в Москве где жили, Толя?
— Каретный ряд, дом двадцать. Напротив сада «Эрмитаж», знаете?.. И еще от нас недалеко — улица Ермоловой, бывший Большой Каретный, там Высоцкий в детстве жил. «Где твой черный пистолет? На Большом Каретном! А где тебя сегодня нет? На Большом Каретном»…
— А я у Никитских ворот жила… Когда с родителями… В Скатертном переулке…
— Ну? — обрадовался Романцев. — Так мы, можно сказать, соседи?! Может, даже и встречались… Я к вам в «Повторный» часто ходил.
— Может, и встречались, — улыбнулась она.
— Нет, — подумав, твердо сказал Романцев. — Я бы запомнил.
— Я тоже… — тихо, неожиданно для себя вырвалось у Лены.
Ей отчего-то стало грустно. Вспомнились школа, отец, мать, подружки… Необременительные заботы, долгие радости. Смешные огорчения. Все то, что сломалось, отодвинулось так, что не достать, с той самой встречи в метро на перегоне «Спортивная» — «Ленинские горы» год назад…
