А Рим еще такое захолустье…
На Форуме еще пасутся козы
И маленькая обезьянка Чичи
Шарманку крутит, закатив глаза.
Здесь, у подножья лестницы Испанской
Еще совсем недавно умер Китс.
Весенний день — и с улицы Счастливой
Какой-то длинноносый и сутулый
так весело заскачет по ступенькам,
Как птица королек иль гоголек.
Но временами косится на тень
На треугольную
И с торбой за плечами.
А в торбе души умерших лежат
И просятся на волю.
А господин вот этот треугольный
Каких-то лет почтенных, темных,
Каких-то лет совсем необозримых
Бежит, как веер, сбоку по ступенькам.
И не отстанет он до смерти, нет.
Навстречу подымается художник
И машет Buon giorno, Nicolа!
А тот в ответ небрежно улыбнется
И от кого-то сзади отмахнется.
А обезьянка маленькая Чичи
Так влажно смотрит, получив пятак.
Ольге Мартыновой
Воспоминание о фреске фра Беато Анджелико «Крещение»
при виде головы Иоанна Крестителя в Риме
Роза серая упала и замкнула Иордан,
И с водой в руке зажатой прыгнул в небо Иоанн.
Таял над рекой рассветный легкий мокренький туман.
Иоанн сжимает руку будто уголь там, огонь,
И над Богом размыкает свою крепкую ладонь.
Будто цвет он поливает и невидимый цветок,
Кровь реки летит и льется чрез него, как водосток.
Расцветай же, расцветай же, мой Творец и Господин,
Ты сгорал в жару пустынном, я пришел и остудил.
Умывайся, освежайся, мой невидимый цветок,
Человек придет и срежет, потому что он жесток.
Ты просил воды у мира и вернул ее вином,
Кровью — надо человеку, потому что он жесток.
Но пролился же на Бога Иордановым дождем
Иоанн — и растворился, испарился как слова,
И лежит в соборе римском смоляная голова,
Почерневши от смятенья, от длиннот календаря
Он лежит как lapis niger,
Твердо зная, что наступит тихо серая заря.
Я прочла в пустых глазницах, что мы мучимся не зря.
Солнце мокрое в тот вечер выжималось, не горя,
Будто губка и медуза. На мосту чрез Тибр в мути
Безнадежность и надежда дрались, слов не говоря,
Как разгневанные путти, два козла и два царя.
Хрустя, расцветает звезда Авентина
Над площадью Мальтийских рыцарей,
Что Пиранези когтем львиным
На теплом небе твердо выцарапал.
(А в это время бедный Павел
Гоняет обруч хворостиной,
Не зная, что уже мальтийцы
К ограде стеллы примостили.)
Факелы, урны, Медузы
Белеющие в полнолунье…
А под обрывом в кипарисах
Выпь плачет громко, безутешно.
Как будто бы Магистр Великий
В подбитом горностаем платье
Все ропщет в этих стонах долгих
О несмываемом проклятье.
Где-то в небе мучат рыбу
И дрожит, хвостом бия.
От нее горит над Римом
Золотая чешуя.
Только в Риме плещут в небо
Развижное — из ведра.
Только в Риме смерть не дремлет,
Но не трогает зазря,
А лежит, как лаццарони,
У фонтана, на виду
И глядит, как злую рыбу
В синем мучают пруду
Вот только повернет автобус
У Circo Massimo, тогда
Чувствую — в седой арене
Стынет тьмы зацветшая вода.
Днем он дремлет, сохнет позвоночник
С сломанной навек метой,
Ночи поперек он ржавой ванной
Стынет с заболоченной водой.
Император, если бы ты видел
Как несутся в мраке колесницы,
Никогда меты не достигая,
Падают, ломая в смерть ключицы.
Цезарь, Цезарь, подавившись ядом,
Не стесняйся, выплюнь. Не глотай.
Чашу цирка поднимать не надо —
Там отрава — будущее там.
«У меня грехов больше,
Чем блох у собаки,
Чем фонтанов в Риме.
Но они к душе не присчитались.
Только проще и однообразней,
Чем фонтаны, водометы Рима», —
Говорила тень любимого поэта.
Правда, так измышлены фонтаны
В этом граде,
Что даешься диву —
То из митры вверх взлетает струйка,
То из морды чудища какого,
То гремит и льется по утесам.
Я не говорю уж о тритонах,
О дельфинах, пчелах Барберини.
И когда я палец поцарапав,
Капли крови развела в фонтане
Возле морды мраморного львенка,
Чтоб она умчалась в водостоки,
В кровные и темные болота,
На которых мир стоит и дышит.
(И уже так долго, очень долго)
Я дивилась — кровь моя живая,
Шелковая, алая, родная
Так мгновенно унеслась к потокам,
И так скоро к смерти приложилась.
Рим как будто варвар-гладиатор
Цепь накинул на меня стальную,
И уже готов был и прикончить,
Я уже готова умереть.
Только публика того не захотела
(Та, которая всегда нас видит)
Многие из плебса и сената
Вскинули тотчас большие пальцы —
Гибели моей не захотели.
Ну и я пошла себе, качаясь,
Превращаясь в самолетную снежинку,
На родной свой город опускаясь,
В северное страшное сиянье.
Чавкающий белый мяч футбольный
Мне влепил мальчишка в лоб случайно.
Не упав, я молча отвернулась
И увидела костер Джордано Бруно.
Фурии и змеи мне шептали
В миг почти ослепшие глаза:
«Не гуляй там, где святых сжигали.
Многим можно, а иным нельзя».
В золотой маске спит Франческа.
Черная на ней одежда,
Как будто утром карнавал,
И теплится во мне надежда,
Что он уже начнется скоро,
Нет к празднику у нас убора.
Какое ждет нас удивленье,
Ведь мы не верим в Воскресенье.
Златая маска испарится
И нежное лицо простое
Под ней проснется,
Плотью солнца
Оденется и загорится.
Франческа, та не удивится…
Но жди — еще глухая ночь
И спи пока в своем соборе,
И мы уснем. Но вскоре, вскоре…
