Б. Улановской
На перекрёстке двух дорог
В полях я свечку зажигала,
И на коленях, на снегу,
Стихи безумные читала,
И глядя в гулкое звездилище,
Щепотку слов роняла вверх —
Не для себя, не для себя —
Для Бога, для зимы, для всех.
Слова взлетали будто рыбки
Златые, плавали по небу,
И падали, как будто галька
Иль катышки цветные хлеба.
С тобой, поганая река,
Я обручилась будто дож —
Тот перстень в глуби вод бросал,
А я — любимой кошки труп,
Которая со мною рядом спала, дремала
Столько лет,
Мурлыкала, гортанно пела…
В ее глазах любовь
Две маленькие свечки засветила,
Когда она за мной (всегда) следила.
Река лежала как рука
В анатомическом театре,
И синий мускул был разъят
Лучом ланцета неземного.
Вот анатомии уроки
Души, вот Рембрандт мой…
Ты, мусорная, злая и нагая,
Ты водоросли слабо шевелишь,
Вот ты теперь всегда со мною рядом.
Подводных, тусклых глаз не сводишь,
Своим песком глядишь.
И рыбам, и пиявкам всем, и гадам
Со мною разговаривать велишь.
В эту Иванову ночь
Так томительно жить!
Нежитью лучше в луче
Над полями кружить.
Лучше бесплотною стать
И в одуванчик войти,
И дуновеньем одним
По ветру себя разнести.
Совы ночами из узких дупел
Следят за травинкой, веткой, кустом.
Господи, в церкви войду под купол
И наружу пробьюсь крестом.
Дальше, дальше куда уж деться,
Дальше заметь меня Ты,
Видишь, как сокрушенное сердце
Рвет себя на бинты —
Для тех, чья душа к могиле приникла,
Где их любимые спят в ночи.
Дьявол смеется на водах страданья,
Но отразишься в них Ты.
Пойдет ли дождь. Чем он хорош?
Веревки вьет, и шьет, и вяжет,
И всё, что скажут в облаках
Траве расскажет.
Хлестнули плети вдруг дорогу
И закружились,
Как мириады осьминогов
Засеребрились.
Веранда влажная шипит
В дожде как сковородка,
Но реже, тяжче и слабей
Воды чечётка.
Можно весь белый свет
Исключить из сознанья —
Погасить, будто свет
Смутный блеск мирозданья.
И останешься вмиг
В темных комнатах новых —
Табака нет и книг,
И тебя видят совы.
Но — всплывающий лик,
Светлых всполохов тик,
Новый сон Иеговы.
Сердце бурно тараторит:
«У меня ведь нервный тик.
Так-так-так. Ведь я не спорю…»
И вскипает как родник.
Перестуками с пробелом
С кем-то сердце так невнятно
И морзянкой говорило.
Только с кем? Уж позабыло…
Бьется, будто ключ, напрасно,
Как на палубе бьют склянки.
Как телеграфист забытый
На далёком полустанке.
Утром выйдешь на кухню вяло,
Пол-яблока, хлеба нет,
На столе только черный Хлебников,
Это немало.
Ешьте, дети, его,
Черный хлеб превратится в лиловую водку,
Голова в темноте засияет ало,
Вы станете говорить на языках.
Стал черным кирпичом, горьким хлебом,
А умер в сене на скрипящей телеге
(О как ясно она проскрипела — пора!)
Под ускользающим небом.
Входит Осень. Солнце. Холод.
Главное — с тропы не сбиться.
Лист упал и посоветовал
Покориться и смириться.
И снова все начнет сбываться,
Хлынет свет в средину лба,
Сигареты умножатся
В твоих карманах как хлеба.
Тыкнут черное на белом
И возьмут как ноту «ля»
И без ветра покачнутся
Маковой волной поля,
И, перелетев чрез море,
Отзовется нотой «си».
Вот он, телеграф улиток:
Здесь кольнут — там завопят.
Смутный слизень, недобиток….
Двое нераздельно слиты —
Ангел и слизняк дрожат.
