Может статься, так ничего бы и не случилось, если б не эти страшные месяцы. Он прожил бы чистеньким, веселым, аккуратным в работе, исполнительным инженером. Получал бы премии, грамоты, как раньше. Может статься, она еще много, много лет не знала бы, что у человека, которому она поверила на всю жизнь, нет ничего за душой. Почему, почему она так поздно это поняла? В тяжкие госпитальные ночи, прислушиваясь к стонам раненых, она думала об их женах, и ей было стыдно. Где-то там женщин давила, корчила, пригибала к земле тревога. А теперь она завидует им.
«Не думай, не думай, Марьяна!» Как же будет теперь? Чего стоит ее жизнь? Только бы сберечь сына. Сберечь, сберечь. С ним не так страшно душевное одиночество, что свалилось на нее каменной глыбой.
Черная, долгая ночь!
«Не думай, Марьяна! Не думай!»
Уже в первых приказах фашистских властей прозвучали угрозы, преследовавшие затем киевлян изо дня в день! «Смертная казнь, расстрел…»
«Жителям (всем лицам) запрещено выходить на улицу от 18 до 5 часов по немецкому времени.
Нарушители этого приказа могут быть расстреляны на месте без предупреждения».
За сокрытие оружия — расстрел.
За несдачу противогазов — расстрел.
«Все голуби в городе Киеве и предместьях должны быть немедленно уничтожены. Тот, у кого будут обнаружены голуби, подлежит расстрелу за саботаж».
И не стало в городе голубей, их вырезали, задушили, свернули им шел, даже перья сожгли. Не стало пепельных, крапчатых, белых, сизых любимцев, гордости и утехи киевских мальчишек.
В приказе о немедленной сдаче радиоприемников тоже было выделено крупным шрифтом слово «расстрел».
С утра у высокого здания на углу улицы Свердлова, где в первом этаже находился большой магазин «Детский мир», выстроилась длиннющая очередь. Киевляне Сдавали радиоприемники.
Верхние этажи этого дома заняла немецкая комендатура, выселив всех жильцов. У парадного входа с Крещатика стояли часовые, к нему то и дело подъезжали легковые машины, немецкие офицеры входили и выходили из дверей.
Максим где-то в середине очереди внимательно прислушивался и приглядывался. Кто-нибудь обронит слово, кто-нибудь тревожно оглянется, кто-нибудь вздохнет. Пожилая женщина, прислонившись к стене, растерянными и удивленными глазами смотрела на щеголеватых немецких офицеров, которые, громко переговариваясь, фотографировали очередь. В глазах женщины Максим читал: «Нет, этого не может быть… Это мне примерещилось. Фашисты в Киеве? Нет, этого не может быть!»
Тень тревоги лежала на лицах, темная тень немецких приказов, пестревших на стенах и круглых афишных тумбах. «Что будет через месяц, если таково начало?» — безмолвно спрашивали друг друга. «Через месяц? Лучше скажи, что будет завтра?»
Максим взглянул на верхние этажи. «Какие еще приказы они готовят? Хотел бы я несколько часов пробыть там невидимкой и послушать, что они собираются делать».
Его хмурое лицо посветлело, когда из дверей магазина, который немцы превратили в склад радиоприемников, вышли, довольно улыбаясь, двое парнишек лет по семнадцати.
«Почин сделан», — подумал Максим, провожая их взглядом. Уходя, парни кинули какое-то словцо высокому юноше, стоявшему в очереди, тот громко засмеялся.
— Ишь, оскалился! — сердито сказал старик с болезненно желтым лицом. — Весело ему…
Юноша оглянулся и бросил через плечо:
— Плакать не собираюсь!
— Сатана белозубый, — проворчал старик и отвернулся.
«И правда — не Ромка, а сатана», — сказал себе Максим. Он смотрел на него, пока Ромка не перехватил гневно-предупреждающий взгляд.
Так было всегда: с первой же минуты, с первых слов его называли — одни сердито, как вот этот старик, «сатаной», другие ласково — «белозубый». Он расплывался в ослепительной улыбке и удивленно спрашивал: «А вы откуда знаете мою фамилию?»
Звали его Роман Белозуб. Но для всех знакомых, а тем паче друзей он был просто Ромка Белозубый, и это очень подходило ему, парнишке с веселым круглым лицом, с быстрыми насмешливыми глазами.
И сейчас он ни минуты не мог устоять спокойно. Одного заденет словом, другого угостит папиросой; а кому- нибудь предложит прямо здесь, в очереди, сыграть в дурака или, закрыв глаза, вытащить из колоды карт бубнового валета.
И только когда надо было переставлять с места на место корзинку с радиоприемником, которая стояла на тротуаре у стены, Ромка становился серьезным и сосредоточенным. Он поднимал корзинку обеими руками и настораживался, словно к чему-то прислушиваясь.
— Что? Тебе и сейчас музыка мерещится? — насмешливо спросил его старик, которого возмутила Ромкина веселость.
— Это такой приемник, что все может, — серьезно ответил Ромка. — Он и без электроэнергии заиграет.
Ромка был спокоен. Часовой механизм, скрытый в коробке радиоприемника, тикал так тихо, что его можно было услышать, лишь вплотную прижав к уху.
А старик не успокаивался:
— Вот для таких, как ты, объявленьице, — и показал глазами на стену. — Беги…
…Производится набор в украинскую полицию. Требования: возраст от 18 до 45 лет, рост не менее 1,65 м, безупречное прошлое в моральном и политическом отношении.
— Нет, — усмехнулся Ромка. — Росточком не вышел.
Очередь двигалась быстро. Никаких квитанций, никаких формальностей. Поставь приемник, назови фамилию и адрес, которые запишет равнодушный канцелярист, — и можешь идти.
Через час Максим и Ромка уже были свободны. Их радиоприемники остались в разграбленном немцами магазине вместе с сотнями, а может быть, и тысячами других радиоприемников. Немецкий приказ был выполнен точно.
Они молча шли на Соломенку, где поджидала их с обедом Надежда. И каждый думал, что теперь надо терпеливо ждать, а это всего тяжелее. Ждать вечера, когда — после комендантского часа — взорвутся мины замедленного действия. Ждать утра, когда можно будет собственными глазами увидеть, что произошло с домом, который для многих офицеров немецкой комендатуры был не только местом работы, но и жильем.
Но утром им ничего не удалось увидеть. Уже за два- три квартала от сгоревшего здания комендатуры немецкие патрули, угрожая автоматами, разгоняли всех штатских.
Лишь через несколько часов, собравшись вместе, Ольга, Надя и Максим могли как-то свести воедино то, что им удалось разузнать. Поздно вечером в магазине раздались глухие взрывы, а через несколько минут вспыхнуло пламя. Многоэтажный дом превратился в пылающий костер, в котором погибли десятки, а возможно, как об этом говорит молва, даже сотни фашистских офицеров.
Потом прибежал запыхавшийся Ромка и, хватая ртом воздух, рассказал, что немцы опять выселяют живущих на Крещатике, дом за домом, и грабят квартиры. Владимирская горка, Первомайский парк на склонах Днепра стали приютом сотен людей, выгнанных из дому. Дети, старики, больные лежат на одеялах, а то и просто на траве.
Что творилось на Крещатике?
Вслед за комендатурой по неизвестным причинам взорвался, рассыпался в прах пятиэтажный дом по другую сторону улицы.
И уже среди бела дня тяжелый взрыв поднял в воздух и осыпал землю обломками новой гостиницы. Еще один взрыв — и не стало старого уютного «Континенталя». Взрыв за взрывом. Языки пламени, которого никто не гасил, перекидывались с дома на дом. Крещатик запылал.
